Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Я смотрел в окно. Под осенним дождем мокли жнивье, кучи кукурузных стеблей; пахал крестьянин, медленно плетясь за пароконным плугом. Чуть подальше уже зазеленел большой клин ржи; сейчас на него налетела стая ворон, словно эскадрилья пикирующих бомбардировщиков на какой-нибудь важный военный объект.

Вернулся жандарм, продолжая ругаться.

— Дурень… болван… — повторял он через каждое слово.

— Что там с ним? — спросил «торговец скотом» таким тоном, будто он тоже стоит на страже порядка и имеет прямое отношение к делу.

— Свернул себе шею, — ответил нилашист.

— Ему этого и так наверняка не миновать бы.

— Предъявите документы! — зыкнул на него жандарм. — Вы освобождены от военной службы? Этакий здоровяк? — И с явным недоверием стал проверять документы.

— У меня грыжа, — оправдывался «торговец скотом», щупая свой огромный, свисающий до колен живот.

— Вы, грешным делом, не еврей? — спросил нилашист, тщедушный парень, видимо страдающий болезнью желудка. — Порядочный мадьяр не станет отращивать такое брюхо.

— Поймите… видите ли… грыжа… — запинаясь, доказывал «торговец скотом»; он весь покрылся холодным потом. — Вот моя церковная метрическая выписка. — Он судорожно схватился за карман.

— Она может быть и фальшивой! А ну, пройдемте-ка в туалет, там покажете свое свидетельство в принадлежности к христианско-дворянскому сословию! — Он подмигнул жандарму и цинично заржал.

Они вышли, даже не проверив у меня документы. Я не знал, радоваться мне или огорчаться; хотелось поскорее пройти своего рода «боевое крещение», испытать спасительную силу чудодейственной бумажки.

Тем временем поезд снова тронулся. Молодая женщина все еще продолжала плакать, но никто не утешал ее.

— Мой муж тоже солдат, — всхлипывая, наконец поделилась она своим горем, хотя ее никто и не спрашивал. — Три месяца о нем ни слуху ни духу.

— Не горюйте, теперь уже скоро вернется домой, — успокоил я ее. Собственно говоря, я тоже не собирался утешать ее; меня раздражал скулящий, ни на минуту не прекращающийся плач. И тут же раскаялся в своих словах; уголком глаза я поглядел, кто как реагирует на ее невольное признание. Но ее будто никто не слышал. Все уставились в окна. Может быть, таким способом хотели дать понять, что, мол, они тут ни при чем?

Рядом со мной место черноволосого парня пустовало. Туда никто не садился. А между тем это место было самым удобным в купе: по ходу поезда и у самого окна. Я тоже невольно отодвинулся от него. Наверху, на багажной полке, лежал маленький потертый чемодан.

Полдень давно уже миновал, когда я сошел с поезда.

Вёльдеш стоит в стороне от железной дороги. До ближайшей станции от него шесть километров. Обычно здесь всегда ожидали одна-две подводы из деревни; но сейчас на маленькой привокзальной площади было пусто. Я отправился пешком по ухабистой, развороченной, некогда мощенной дороге.

Под хмурым небом стояла безмятежная, ничем не нарушаемая тишина. Словно и войны не было, и фронт не проходил здесь. Это жуткое безмолвие казалось странным. Даже гула орудийных выстрелов тут не было слышно. Склоны Надьхедеша были окутаны облаками, сквозь редкий туман виднелось — да и то нечетко — лишь подножие горы. По обеим сторонам дороги простирались голые поля. На землях поместья Перлаки пахали на волах. До меня долетали лишь выкрики батраков, понукающих волов. Низко нависшие свинцовые облака как бы прижимали все к земле. Даже едкий дым от собранных в груды на межах и сжигаемых сорняков. Дым стлался над самым жнивьем; казалось, будто горит земля. Крестьяне засевали свои разбросанные там и сям крохотные делянки.

Вдруг я вспомнил о потертом чемоданчике, оставшемся в поезде и лишившемся своего хозяина. Он никому не принадлежал. Никому не было до него дела. Едет неизвестно куда, бесцельно, бессмысленно. Кто снимет его с полки? Где? Когда? Меня мучили угрызения совести: зачем я оставил его там на произвол судьбы!

Марта встретила меня так, словно ранее уже получила извещение о моей смерти. Она обвила меня руками, как вьюнки — кукурузный стебель, и долго не выпускала из объятий. Борка и маленькая Марта обхватили ручонками мои ноги.

— Возьми меня, возьми! — визжали они от радости, перебивая друг друга, просясь ко мне на руки.

Какое-то мгновение внутренний голос искушал меня: «Останься здесь… останься…» Да и какой смысл возвращаться? Что изменится от того, буду я там или нет? Какое значение имеет один человек? Вот ведь еще совсем недавно жил человек, строил планы на будущее, пытался спастись бегством… А сейчас где-то на подходе к Фюзешабони трясется на верхней полке осиротевший, потерявший хозяина чемоданчик. Ведь и Андраш говорил, что… Да, но ведь я дал обещание! Долг… Долг? Разве не сюда зовет он прежде всего, к моим близким, радующимся мне, для которых я так много значу; они создали себе иллюзию, будто я единственная опора в их жизни, источник благополучия. А ведь, в сущности, я до сих пор не дал им ничего, кроме вечной неопределенности, неуверенности в завтрашнем дне.