Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Прошу извинить меня, но это клевета! Я даже о Гитлере никогда не сказал ни одного худого слова. — И он преспокойно сел на свое место, как человек, сумевший удачно опровергнуть обвинение, выдвинутое против него.

«Понижение барометрического давления», — успокаивал я себя, поднимаясь на четвертый этаж по лестнице, где стоял густой запах овощного рагу. В доме имелся лифт, но я и по сей день не могу объяснить, почему не вызвал тогда привратника.

Давненько не бывал я в этом доме! Правда, после ареста Дюси несколько раз наведывался к его матери и Ольге, которая тогда перебралась сюда, но потом перестал навещать их. «Все равно ничем не смогу помочь им», — успокаивал я свою совесть. Разумеется, тут была некоторая доля правды, но в моем поведении, в том, что я избегал встреч с ними, сказался своего рода «принцип», сыграли здесь роль и осторожность, боязнь… и какое-то маниакальное стремление верить: мол, без достаточных оснований никого не арестуют… Как мне объяснить Дюси сложное сплетение всех этих причин и мотивов? Или признаться, как я и сам в ту пору каждую ночь ждал?.. Эх, да чего там объяснять!

Я нажал кнопку звонка. Дверь открыл Дюси.

Встреча прошла легче и проще, чем я ожидал. Во мне, правда, шевельнулась какая-то растроганность; я даже порывался обнять его, но он встретил меня так, будто мы только вчера расстались. Может, он интуитивно почувствовал, какая внутренняя борьба происходит во мне. Я был признателен ему за его чуткость. Я понимал всю неуместность объятий, насколько они были бы сейчас лишними, фальшивыми, но тем не менее при других обстоятельствах не смог бы поступить иначе.

Дюси произвел на меня впечатление человека бодрого, оживленного; но, когда мы вошли из темной и узкой, как туннель, прихожей в светлую комнату, я увидел, что его бодрый голос не вязался с его обликом. Он выглядел надломленным, постаревшим, волосы его сильно поредели и поседели. Создавалось такое впечатление, что молодой голос по ошибке записали на кадр, где изображен старый изнуренный человек.

Я постарался скрыть, что потрясен его видом.

— Любуешься моей бородой? — засмеялся он. — Ничего не поделаешь, приходится нарочно старить себя, а не то от девушек отбоя не будет.

— Ах ты, непутевый! — вздыхала мать, хлопотавшая вокруг нас, как старая наседка. Я бы не сказал, что она приняла меня неприветливо, однако отвар шиповника на этот раз не предложила. «Но ведь пока еще лето, до зимы далеко», — подумал я себе в утешение.

— А что, матушка? Разве вам мало приходится ходить на звонки и давать красоткам от ворот поворот?

— Он сильно сдал, правда? — спросила меня его мать, когда Дюси вышел сварить кофе. Она не выносила кофе. «Это яд. Методичное самоубийство». Она никогда не упускала случая сказать это. И на сей раз осталась верна себе. Конечно, ей поневоле пришлось примириться, что Дюси пьет эту «отраву», но варить его она наотрез отказывалась: «По крайней мере хоть не стану соучастницей преступления!» — Ведь верно, он здорово постарел?

— Да нет! Я бы не сказал. Наоборот, он удивительно бодр…

Она недоверчиво и вместе с тем с затаенной надеждой поглядела на меня и ничего не сказала, лишь тяжело вздохнула.

Меня охватила безграничная печаль. Я смотрел на эту без видимой цели слонявшуюся по квартире престарелую даму, с ее обветшалой элегантностью, и думал: по существу, она больше кого бы то ни было заслуживает сочувствия. Она совсем не представляет, что происходит в мире, не понимает даже собственной трагедии. Страдать слепо, в полном неведении — что может быть ужаснее? И Дюси и я — мы по крайней мере понимаем причинную связь явлений. А уже в самом стремлении осознать происходящее, постичь непостижимое и заложена какая-то жизнь…

Неожиданно она склонилась ко мне.

— Вам ничего не известно об Ольге? — спросила она шепотом, искоса поглядывая на дверь, как ребенок, побаивающийся кого-то.

— Об Ольге? — недоуменно переспросил я.

— Они ведь опять разошлись. Вы и об этом не знаете?.. Бессердечная женщина! — И она яростно потрясла маленьким, сморщенным, как высохшая картофелина, кулачком. Я даже не подозревал, что она способна питать к кому-либо такую лютую ненависть.

Я не успел ни расспросить ее, ни ответить на ее вопрос: вошел Дюси с кофе в руках. Мать бросила на меня грустный многозначительный взгляд, как будто мы уже стали сообщниками, и вышла из комнаты. При этом она отвернулась, чтобы даже не видеть подноса с чашками, словно это «методичное самоубийство» и есть величайшее горе в ее жизни. За окнами раздался раскат грома. Ослепительная вспышка молнии озарила комнату ярким светом. Электрические лампочки замигали в ответ, уподобясь трусливым рабам, услышавшим грозное предостережение своего необузданного свободного собрата.