Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

«Мама!» — хотелось ему крикнуть и сейчас, но язык словно присох к гортани. Он попытался шевельнуть рукой, поднести ее ко рту и пощупать свой язык, но и рука не повиновалась.

Конечно, он спал, потому что очнулся от ворчливого окрика отца:

— Эй, чего ты там кряхтишь?

— Сон дурной приснился…

Пишта и впрямь был весь в холодном поту.

«Не пойду», — упрямо твердил он про себя. Он боролся с искушением, ему хотелось произнести это вслух, чтобы запрет, положенный самому себе, запечатлелся в сознании, вошел в плоть и кровь. Может, только тогда его перестанет тянуть туда, на гумно к Бенкё.

— Нет, надо попрощаться… — он шел на сделку со своей совестью, но тут же опять давал зарок: — Нет! Туда мне идти нельзя!..

Его трясло как в ознобе, а ладони горели, точно касались разгоряченного тела Маришки, как тогда, в акациях…

На исходе следующего дня Пишта отправился к Балле. Там работал старый батрак, дед Бакша. Он давно уже дал Пиште знать, что хочет повидаться с ним и рассказать о доподлинно известных ему обстоятельствах, проливающих свет на историю с Харангошской пустошью.

Когда Пишта добрался до усадьбы, уже вечерело. Батраки как раз задавали корм скотине. Приход Пишты заставил их быстрее обычного покончить с делами. Народу собралось много, едва разместились в тесной каморке деда Бакши. Историю с пустошью все слышали не раз и потому собрались: уж больно хотелось знать, что о ней скажет Пишта. Мужики считали: он-то истинную правду скажет.

Тускло светила плошка, слабенький язычок пламени то и дело грозил погаснуть от прерывистого дыхания сгрудившихся вокруг людей.

Дед Бакша начал свой рассказ:

— Слыхал я еще от отца, что у старика Ванштая, прапрадеда нынешнего графа, родился сын с порчей. Урод уродом, свет таких не видывал. И вот, когда старый граф помер, остальные его сыновья задумали сжить со свету братца-урода и присвоить себе его долю наследства. Долго думали-гадали братья, как поскладнее обстряпать дельце. И сошлись на том, чтобы утопить брата. Так и сделали душегубы: утопили беднягу в омуте, возле того колодца, что на Харангошской пустоши. Да не тут-то было: избавиться от бедняги им не удалось. Стал утопленник являться к братьям по ночам. Вот ведь бесовское наваждение! Да и в каком обличье, доложу я вам: та черная шавка, что своим заливистым лаем снова повергла колокол в колодец, и есть призрак утопленного… Однако я лучше расскажу все по порядку, как было. Не на шутку испугались братья. Пошли к колдуну за советом, как избавиться от призрака. Он велел им семь лет кряду, в день, когда произошло злодейство, босыми и простоволосыми обходить Харангошскую пустошь. Тут-то и вышла загвоздка: в те стародавние времена пустошь принадлежала селу, там паслось общинное стадо. Конечно, братья не хотели, чтоб честной народ узнал, что они душегубы и искупают свой смертный грех. Вот они все так и подстроили, чтоб отобрать у села выгон…

Пишта огорчился, не обнаружив в этой истории сколько-нибудь достоверных сведений, ухватившись за которые можно было доискаться правды. Но мужики, затаив дыхание, с благоговением, бог весть уже в который раз слушали старика. Пишта не стал разочаровывать приумолкнувших людей, да и деда Бакшу обижать не хотел. Пусть себе верят до поры до времени. Вот почему, вынув из кармана клочок бумаги, он записал несколько слов и показал мужикам, мол, взял на заметку, чтоб не забыть. Пока он писал, все смотрели на него с надеждой, словно от того, что он пишет, зависела их судьба.

Пишта еще раз пробежал глазами свои каракули, и вдруг его бросило в жар, дыхание сперло, ему показалось, что он задохнется, если сию же минуту не вырвется из этой душной клетушки. Скорей, скорей в село, он еще может успеть, еще не поздно…

Но усилием воли он овладел собой и стал просить старика, чтоб тот еще что-нибудь рассказал о прежнем житье-бытье. Старик уступил его просьбе, и Пишта остался ночевать у Баллы.

Когда он представлял себе, как Маришка стоит на гумне, притаившись среди стогов и ометов, и пристально вглядывается в темноту, тихонько его зовет, у него щемило сердце, и Пишта чувствовал себя самым несчастным на свете. Маришка… Розка… ну как тут поступить по справедливости, как воздать должное этим женщинам, но и себя не обидеть?

Так и не сумев найти ответ на мучивший его вопрос, запутавшись в своих предположениях и сомнениях, Пишта все чаще переключался на упорные поиски другой истины. Той, которая была не только Маришкиной, Розкиной или его собственной, а касалась всех обиженных судьбой, соединяла в себе общую правду и справедливость.