Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

В чем ее обвиняют? В том, что уже ушло безвозвратно и быльем поросло? С тех пор как они вернулись с хутора, она ни разу не виделась с Пиштой, хотя и знала, что он дома. Почему он не давал о себе знать, не искал встречи? Почему не слал весточки, не откликался на ее зов?

Конечно, надо было все отрицать, все начисто. Надо было сказать отцу, что ничего такого не было и быть не могло. Продолжайся их любовь с Пиштой по сей день, она наверняка стала бы отпираться. Иной раз человек, пытаясь что-то уберечь, защитить, всячески открещивается от этого, а бывает, берет на себя вину, хотя на самом деле ни в чем не виноват. А что, если бы она сказала отцу, что все это неправда, наговоры злых людей? Вот бы и утихло все, а там и забылось бы, точно никогда ничего и не было. Отчего она так не сказала? Отчего не открестилась? Разве от самой себя открестишься? Разве этим успокоишь сердце, коли оно болит?

Маришка перестала плакать, но платок от губ не отнимала. Со стороны она походила на старуху-богомолку, которая, слушая проповедь, заранее подносит платок к глазам, ожидая того момента, когда растрогается до слез.

Тучи заволокли небо над Тисой. Все вокруг по-осеннему нахмурилось. Порывистый холодный ветер пронесся по улице, гоня перед собой пыль и мусор. Пыль попала Маришке в глаза, и снова на них навернулись слезы.

Муж и тесть были на хуторе, вместе с испольщиками убирали кукурузу. Свекровь возилась где-то на задворках. В сенях Маришка застала только детей.

— Что ты принесла? — подбежал к ней младший, Мишка, и припал к юбке в ожидании, что мать погладит его по косматой голове. Ах, озорник, и когда он только научится говорить матери и отцу «вы»! И какой же он замарашка, этот курносый сопливец!

Платком, который она держала у рта, Маришка стала вытирать сыну нос. А спустя минуту ей он самой понадобился, потому что в который уже раз сегодня она залилась безутешными слезами.

На дворе заметно стемнело, оттого таким низким казалось хмурое небо. Облака проплывали над самыми крышами, того и гляди, заденут за трубы. Пошел мелкий, моросящий дождь.

Осень. Работы в поле заканчивались, люди возвращались домой. Пора и о другом подумать: заботы о земле, о хлебе насущном отложены до весны; надобно подумать, как пустить поглубже родовые корни, дать новые побеги.

Осень — пора свадеб для тех, кто занимается землепашеством. Девушке и парню, прозевавшим осень, приходилось ждать следующей.

Пишта и Розка готовились к свадьбе.

С тех пор как Пишта вернулся с хутора Салаи и в тот сентябрьский день навестил Розку, он ни разу не видел Маришку, даже издали. Правда, частенько где-нибудь за поворотом вроде бы мелькала ее юбка. Пишта улавливал столь знакомое ему плавное движение Маришкиного тела, ее упругую походку, ладную, статную фигуру. Но он старался скорее уйти, прежде чем удостоверится, правильна ли его догадка. По вечерам, когда он шел к Розке, им не раз уже у самых ворот дома овладевало непреодолимое желание повернуть назад. Жадно вдыхая в темноте свежий воздух, Пишта остро ощущал в нем пьянящий и пряный запах акации и сухой травы, которыми пахло там, на дне придорожной канавы…

Однажды вечером, когда Пишта возвращался домой от Шебёков, его подкараулила девочка, служанка Бенкё, и сунула ему в руку записку. Он хотел было порвать ее не читая, но передумал и положил в карман. Долго бродил он в тот вечер по селу, ожидая, пока в доме все уснут, чтобы при свете коптилки прочесть записку.

Пиште показалось, будто с измятого листочка бумаги на него глядели его собственные каракули. «Завтра вечером приходи к нам на гумно». Если судить по почерку, эту записку мог написать любой из их села, кто две-три зимы учился грамоте у досточтимого учителя Калмара, ибо все писали одинаково коряво.

Эта единственная строчка всю ночь не давала парню покоя, он так и не уснул. Его бросало то в жар, то в холод. Он старался сосредоточить свои мысли на Розке, думать только о ней. Как ему хотелось представить ее лицо таким, каким оно запечатлелось у него в тот памятный день, когда они объяснились, но Розкино лицо все время заслоняла Маришка. Что это — сон или хворь какая? Два лица, сменяя одно другое, мелькали перед ним: стоило появиться Розкиному, как тут же соперницу вытесняла Маришка, а Розка в свою очередь выталкивала обидчицу. Но как они непохожи на те лица, которые он знал! Их исказили ненависть, злоба. Они скалили зубы, готовые перегрызть друг другу глотку…

Потом оба эти образа слились в один, сохранив некоторые черты того и другого лица… В голове у Пишты был полный сумбур. Он пытался разобраться, сон это или явь. Ему хотелось что-то сказать, крикнуть, но слова застряли в горле, и он не мог издать ни звука. В его сознании смутно возникали обрывки воспоминаний о детстве, когда, бывало, очнувшись ночью от кошмарного сна, он плакал и звал мать.