Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Да что вы, помилуйте, — учтиво улыбнулся инженер.

— Послушаем! Расскажите, Геза!

— Ну что ж, извольте. — Время от времени взмахивая полуобглоданной ножкой, словно капельмейстер палочкой, Геза начал: — Меня-то уж вы знаете как облупленного. Кому-кому, а вам-то известно, мужикам я не больно даю поблажки. Особенно с той поры, как эти канальи подложили мне свинью с худосочным выгоном. Это была с их стороны беспримерная подлость. Слыханное ли дело, сутяжники затеяли со мной тяжбу. Жалкие голодранцы! Но что касается воды, тут они все-таки правы. Канальи, чтоб им пусто было! Да, да, они совершенно правы, когда предают анафеме всю эту треклятую затею с регулированием стока реки. Ничего себе регуляция! Прожектеры такой режим нам создадут, что мы все до одного околеем. Ты, братец мой, говоришь, несут несусветную чушь? А разве это небылица, что в колодцах вся вода высохла? Что деревья выгорают? Да-с, прожектеры из почвы всю влагу выжимают. Ни капельки не оставляют. К чему это? Канальи инженеры все перевернули на свой лад. Умники. Вечно чем-то недовольны. Все-то им надо изменить. Вот отчего погибнет мир. Оттого что им неймется. Это они втравляют человечество в рискованные авантюры. Прожектерство — их родная стихия. Их ничуть не трогает, что все остальные люди околеют из-за их глупостей. Они всегда считают себя правыми. Ничем не гнушаются, только бы объединиться со всяким сбродом «во имя прогресса», как они уверяют. Ну и дела!

Слова Гезы, поначалу казавшиеся просто ехидными, становились все злее и яростнее. Рот его искривился, глаза полезли на лоб. Багровое лицо приняло лиловатый оттенок.

— Милый, не расстраивай себя! — К Гезе склонилась, насколько чрезмерная полнота могла ей это позволить, жена. Вид этих неимоверно расплывшихся людей, когда они пытались наклониться друг к другу через стол, не мог не вызвать улыбки. И тем не менее на лицах гостей, наблюдавших за этой комической сценой, застыла гримаса недоумения.

— …ведь все, что было до них, они отвергают, не так ли? Целое тысячелетие было хорошо, а теперь вдруг стало плохо. Кому-то взбрело в голову сказать: мол, не годится. Вот умник сыскался. А разве в прежние времена было плохо? Никто и горя не знал! Они, видите ли, за мужицкую волю. У меня еще никто не надорвался на работе, никто грыжи не нажил. Свободу им подавай…

— Ну полно, дорогой Геза! — Вардаи попытался унять не в меру разошедшегося толстяка, пространные изъяснения которого, скорее, походили на проклятия. — При чем же тут…

— А все при том, — перебил его Геза. — Как же так ни при чем? Все имеет свою причину. Мышь родит мышонка. Крик подняли. Пусть себе глотку дерут. Черт с ними, чтоб им всем провалиться в преисподнюю! Что ж, валяй, братец ты мой, засыпай колодцы. Все до одного! Да и Тису засыпьте. Дайте им, голодранцам, столько земли, чтоб надорвались с натуги. В этом вы видите прогресс? На вас еще не подали в суд? Ничего, за этим дело не станет, они еще предъявят иск, канальи. Да не ровен час, пристукнут. За то, что воду отвели. Меня тоже собирались укокошить, говорят, отобрал-де у них пастбище. Это я-то обобрал их, я, чьи предки испокон веков жили на этой земле. Ничего себе прогресс, а?

Геза вошел в раж, гнев так и клокотал в нем. В неистовстве, захлебываясь, произносил он нечленораздельные хриплые звуки, изливая накопившуюся ярость.

Тому, кто наблюдал за ним в эту минуту, могло показаться, что злость распирала его изнутри, придавая и без того дородной фигуре Гезы еще большую округлость: того и гляди, толстяк лопнет и опадет, как опорожненный бурдюк.

— Чего рты разинули? — накинулся Вардаи на цыган, которые настолько испугались расходившегося Гезу Сакая, что перестали пиликать на скрипках и стояли, переминаясь с ноги на ногу. — Катитесь ко всем чертям! Скажите, чтоб вас накормили на кухне. Ну, прочь, прочь, фараоново племя! Живо! Чтоб духу вашего не было!

Геза Сакай счел за благо закончить свою непомерно затянувшуюся речь и снова было сделал попытку обглодать индюшечью ножку, но дрожавшая от волнения рука не повиновалась ему — он так и не смог поднести ее ко рту и в полном изнеможении, едва не в полуобморочном состоянии откинулся на спинку кресла, беспомощно моргая маленькими, заплывшими жиром глазками.

Гости хранили молчание. Все испытывали чувство неловкости, словно неистово оравший толстяк опозорил их, разболтав сокровенную тайну.

— Хватит себя изводить! Ведь все было так давно, пора забыть.

— Для вас, может, и давно, а для меня нет. Пока жив, — простонал он, чуть не плача от бессильной злобы, — не забуду.