Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Мы не слышали их разговора, который Тюря нам передала позже, над чем мы долго смеялись, закрывшись епанчой. Insull объяснил Лапу, что лучше всего, если тот приедет в Чикаго. Он обещал назначить ему время выезда, велел секретарю записать имя Лапа и адрес и, простившись, ушел.

Особенно любезно он попрощался с Тюрей. Секретарь подсел к нам и обещал всячески помогать Лапу и сказал, что раз Insull обещал место, то Лап его получит.

На этом мы распрощались с секретарем и пошли рассказать все Мозер, которая с нетерпением нас ждала, и к Вавам. Insull был то, что американцы называют hard boiled, [250]и это было объяснимо. Он по происхождению был из евреев, причем из самого бедного квартала еврейского Лондона, то есть – из гетто. Свою карьеру он начал с торговли газетами на улицах Лондона, был всегда бос и оборван, но, будучи способным и смекалистым, он сильно преуспел и, когда мы с ним познакомились, принадлежал к чикагской элите, став самым влиятельным человеком в коммерческом совете. Он был недоступен, и без помощи O‘Conner мы бы до него не добрались. Все наши друзья обрадовались, что Лапу обещано место.

Дядя Саша, который жил тогда в Лондоне с тетей Марой, очень полюбил Ловсика и всегда ее встречал и провожал, когда она приезжала в Лондон. Часть времени дядя Саша жил на любимом им острове Guernsey, а тетя оставалась в Лондоне. У них был квартирант, генерал Гольфтер, которого мы прозвали Бюстгальтером и который был со всеми необычайно фамильярен. Особенно радовались удаче Лапа Дашвуды, у которых Лап жил. Они меня часто приглашали обедать, чтобы я могла видеться с Лапом, и оставляли нередко ночевать.

Раз когда я пришла навестить Лапа, то застала его в большом смущении. Он рассказал, что стоит Дашвудам уйти из дома, как дворецкий начинает без конца говорить по телефону, и что на днях Дашвуд, платя за телефон, пришел в ужас от суммы счета. Когда он спросил дворецкого, то тот выказал неведение, и Дашвуд обратился к Лапу, попросив его не злоупотреблять разговорами с его номера. Когда же Лап пытался оправдаться тем, что он почти не пользуется телефоном, то Дашвуд ему возразил, что с тех пор как он у них живет, счет резко вырос. Бедный Лап пришел в отчаяние и спросил меня, что ему делать и не нужно ли сказать о том, что на самом деле происходит. Мне же показалось невозможным жаловаться на слуг хозяевам, как бы те ни были недобросовестны. Я просила Лапа сказать Дашвуду, что ему это крайне неприятно и что он просит позволения заплатить из наших денег, которые я заработала своим вязанием и рассчитывала их отложить на дорогу Лапу. Нам было очень тяжело, что нас могли заподозрить в такой неблагодарности люди, давшие ему приют. Не помню, взял ли Дашвуд деньги или нет, но вскоре они уволили дворецкого, который вообще оказался нечестен. Тогда Вава рассказал все Дашвуду, который упрекал Лапа за молчание, не поняв нашей точки зрения.

Тем временем приближалась Пасха, Дашвуды куда-то уехали, закрыв дом, а мы перебрались к одной американке, которая пригласила нас на всю Страстную неделю, чтобы ходить к службам. Ловсик со мной жила в одной комнате, а Лап где-то наверху. У нашей хозяйки была одна очень красивая дочь лет восемнадцати, Марион, которая постоянно ссорилась с матерью, и Лап уверял, что они швыряют друг в друга стульями. Марион была очень артистична: музыкальна, писала картины, много читала, но была совершенно неверующая. Она часто приезжала в Чессингтон, где много беседовала с нашим большим приятелем Расторгуевым, по прозвищу Rasty, который пытался направить ее на путь истины. Она его слушала, спорила с ним, читала по его рекомендации, но оставалась равнодушной к вере вообще. У нее была старая няня-англичанка, которая жила у них и вела хозяйство. Мы все звали ее Нанни и очень ее любили. После нашего отъезда она уехала в Сербию к королеве, ожидавшей первенца, став, таким образом, первой нянюшкой теперешнего короля Петра и его брата. Rasty постоянно приглашал Марион в нашу церковь, и она была там несколько раз. Ее мать совершенно не понимала запросов дочери, будучи поглощена своей жизнью. Мы подружились с обеими и стали посредниками между матерью и дочерью. Со временем Марион вышла замуж за Степана Станчиева, который был католиком, и сама стала убежденной католичкой. Она родила множество детей и была счастлива. Ее дружба с Rasty продолжалась, и он был рад, что она все же восприняла веру в Бога, хотя не тем путем, который он ей указывал.

Мы говели все вместе, и Тюря была с нами. Вавы постоянно виделись с дядей Сашей и тетей Марой. Затем на нашем горизонте появилась Елена Щербатова, жившая под Лондоном и приехавшая с нами повидаться в Чессингтон. Она была жалкой из-за сильной нервозности, так на нее не похожей. Однажды, зайдя к ней в комнату, я застала ее в постели. В ответ на мой вопрос о ее здоровье она вдруг разрыдалась и сказала, что очень несчастна из-за одиночества и чувствует бесцельность своей жизни. Я поняла, что ее обычная бравурность была напускной и ей недоставало ласки и тепла семьи. Я долго беседовала с ней, убеждая, что жизнь не может быть бесцельной, а потом рассказала Обливанке о ней, в надежде, что та сумеет ее утешить.