Лев Ошанин - Талисман Авиценны [роман в стихах]

Диктуешь сегодня, и каждая фраза
Такой глубины и такого размаха…
Но вот уже сколько страниц, и ни разу,
Нигде не попалось мне имя аллаха.
Ты больше не веришь в него?

Почему же.
Мой коврик всегда наготове хранится.

Нет, нет, мой учитель, в жару или в стужу
Ты молишься, знаю. Но эти страницы…

Да, знанья полет оголен и опасен,
И движется он по путям неизвестным.
А что до аллаха, ты прав, я согласен —
Проставь там, где сам посчитаешь уместным.

Когда дышать совсем невмоготу
И черен мир коварный и жестокий,
Он всем наукам подводил черту,
Вплывая в поэтические строки.
Свободно думы нес туда свои,
Клеймил своих гонителей упрямо.
Его отточенные рубаи
Не зря пленили юного Хайяма.
И до сих пор не все понятно нам —
Туманами история объята —
Что Ибн Сина вписал, а что Хайям
В волшебное наследье рубайята.

Может быть, потому он из века иного
Входит в книгу мою через тысячу лет,
Что сегодня опять у постели больного
Размышлений его загорается свет.
Мой обветренный друг, старый врач корабельный,
В Ибн Сину, как в чужую девчонку, влюблен,
Каждый раз, уходя в океан беспредельный,
Возит в тесной каюте Врачебный канон.
Он из тех корабельных врачей, для которых
Пульс матроса — уже для решений простор.
Лечит он ностальгии назойливый шорох,
Грянет час — операцию сделает в шторм.
А «Канон» занимает почти полкаюты —
Пять томов, что по-русски печатал Ташкент.
— Это что ж — для, фасона тебе, для уюта? —
— Нет, — мой друг отвечает, — я вечный студент.
Ибн Сина — талисман. Страсть его современна.
Даль морская качается, волны кругля.
И зовут его в кубриках: «Наш Авиценна» —
И еще добавляют: «Душа корабля».

В середине жизни, бездомной, нескладной,
После всех городов и стран
Он пришел к подножью горы Альванда
В независимый Хамадан.
Когда-то глядевший с высот из тумана,
Языческий лев коптится в пыли.
Перечеркнуто имя твое, Экбатана,
Бывший древний город мидийской земли.
Тебя Искандер Македонский когда-то
Сделал одной из своих столиц.
Ибн Сина глядит на твои квадраты,
На развалины славы, павшие ниц.
Он спешил сюда не к шумному пиру.
Его ждет больной хамаданский эмир,
Длинноименный, как все эмиры,—
Шамс ад Даула абу Тахир.
Чем он славен?
Ибн Сина видал по дороге,
Как поля горят, как люди бедны,
Как плетками требуют с них налоги,
А богатство в лачугах — четыре стены.
Он видел несчастных, боящихся света,
И было неведомо, сколько им лет,
В чужой, перетянутой вервием, ветхой
Одежде, давно потерявшей цвет.
Любовь, красота — все, казалось, им чуждо…
Шла всюду за ним и гнала покой,
Лепешку выпрашивая, девчушка
С прозрачной, как лепесток, рукой.
Он сам, как она, пристанища ищет,
Как все эти люди, бесправен он сам.
Порой по неделе без крова и пищи,
Он шел по безлюдным горючим пескам.
…Шамс безбород, круглощек и розов.
Сказал он басом, щурясь на свет:
— Я знаю, ты врач и ты философ.—
И сразу эмир перешел на фальцет:
— Все врачи мои — неучи,
все придворные — воры.
Голосят, меня заживо хороня.—
Он привстал на подушках, как влез на гору,
— Ты назло им спасешь меня! —
Ибн Сина оглянулся на них, непонятных.
Он искал глаза, а увидел взамен
Богатых халатов цветные пятна
На алом шелке эмирских стен.
Все сжались. Эмир зашелся от боли.
Боясь и не понимая ее,
Он кричал, что живот ему рвет и колет
Кинжала безжалостное острие.
А на скатерти перед носителем власти
Все от сайгаков до перепелов,
В затейливых вазах мудреные сласти,
Вино и в янтарных подтеках плов.
Ибн Сина подал знак — и толпа отблестела,
Откатилась, пятясь и глядя в пол.
Он ощупал эмирово тучное тело,
Словно узел боли и страха расплел.
Сталь кинжала как бы переломилась,
Высшей силой отведена.
Врач объяснил:
— Болезнь эмирова
От жирной еды и большого вина.—
Он хлопнул в ладоши.
Поварам удивленным
Приказал убрать всю снедь побыстрей,
А подать сюда чашу пустого бульона
И горсть обезжиренных сухарей.
Шамс пробурчал:
— Сухари — отрава.—
Грустно вытянулся, недвижим.
И пошло леченье — отвары и травы,
Прогулки и нерушимый режим.
На третий день вечером, да не ранним
Врач зашел к больному привычной тропой,
И в ноздри бросился дух бараний,
А в глаза пиала с шурпой.
Увидев испуганного эмира,
Руку отдернувшего, как вор,
Он схватил пиалу, заплывшую жиром,
И выплеснул на ковер.
Шамс закричал:
— Я тебя ненавижу!
Ты мне надоел. Убирайся прочь.—
Ибн Сина повернулся и вышел
В чужую хамаданскую ночь.
Его догнали эмирские слуги,
Едва загремели в воротах ключи.
Эмир сложил, как в намазе, руки
И отвернулся.
— Ладно, лечи.—
Изменчивый, словно в горах погода,
Дрогнул беспомощной складкой у рта.
— Знаешь, войску не плачено за полгода,
И снова казна у меня пуста.
Что делать, философ? —
Он ждет ответа.
Злые слова рвались с языка.
Хоть знал Ибн Сина, походивший по свету,
Что к монаршему уху тропинка узка.
Словно в реку вошел он. Будь что будет!
— Ты хочешь правду, эмир? Ну что ж,
Знай, что царство твое стоит не на людях.
Вокруг тебя только обман и ложь.
Ты не слышишь голос бед непрестанных,
Истощенья и гибели нищей земли,
Из которой последние соки тянут
Шершни жирные и шмели.
Та свора, которой ты доверяешь,
О эмир, безнаказанна и нагла.
Ты завтрашний хлеб у себя отнимаешь,
Обирая подданных догола.—
Он ждал, что будет — посадят на кол,
Повесят, заколют, выгонят вон?
А Шамс поглядел на него и заплакал,
Меньше разгневан, чем удивлен,—
Словно дверь в первый раз распахнули настежь…
Ибн Сина свою реку осилил вброд.
— Надо знать закон справедливой власти,
И тогда богатство к земле придет…—
На миг легла тишина сквозная
И фальцетом оборвалась:
— Ты знаешь этот закон?
— Да, знаю.
Об этом книгу пишу сейчас.—
И Шамса внезапная мысль пронзила:
— Слушай, философ, волю мою —
Я тебя назначаю моим везиром
И царство в руки твои отдаю.—
Как понять перепады души человечьей?
Ибн Сина удивленно молчал. А тот:
— Если будешь править так же, как лечишь,
Тебе халат везира пойдет.—
Ибн Сине показалось, что он не расслышал.
Своим уменьем молчать храним,
Он поклонился эмиру и вышел —
Может, просто Шамс посмеялся над ним?
Шел он по улицам Хамадана,
Не зная, куда и зачем спеша.
Новой болью, чужой, незваной,
Заполнялась его душа.
А прямо на улицах, тесных и грязных.
Скрючившись, сидя, валяясь в пыли,
Калеки, увечные в вечных язвах
Гнусавые песни свои плели.
Надо поистине быть великим,
Чтоб люди узнали сытые дни.
Надо резать каналы, рыть арыки,
Как еще в Хорезме учил Бируни.
Прерывая его молчанье,
На узкой улочке и кривой
Вырос верзила-военачальник,
Пространство загородив собой.
В глазах его наглость, вино и удаль.
Ибн Сина потеснился — пускай пройдет.
И подумал: ясно даже верблюду,
Надо быстрей разогнать этот сброд.
Еще вчера незнакомый город,
Внезапно выросший на пути,
Теперь ему оказался дорог,
И так захотелось его спасти.
Искандер его в битве у Дария вырвал,
Оставив в нем свой кровавый след.
А он, Ибн Сина, не мечом, а миром
Прославит его на тысячи лет.
Деньги? Занять у купцов по-султански.
А к осени будут накормлены все.
И тогда заложить на земле хамаданской
Дом Исцеленья и медресе.
Душой уже к каждой судьбе причастен,
Он вглядывался во встречных людей.
Он столько думал о доброй власти —
Вот тебе царство твое, владей.
Он вернулся к эмиру властным шагом,
Стараясь, чтоб сердцу ровнее стучать.
Он согласен принять для начала на год
Нелегкую эту печать.
Он согласен. Но пусть не суются люди,
Которым не по сердцу станет явь.
Шамс засмеялся:
— Хуже не будет.
Вот тебе слово эмира. Правь.—
Утром с соизволенья аллаха
На везира надели почетный халат,
А он вдруг почувствовал, что от страха
Кончики пальцев его болят.
После всех передряг, после горестных странствий
Так нежданно пришла к нему власть
Отыскать, утвердить на земле хамаданской
Между мыслью и жизнью желанную связь.
Слыша мир измученный заоконный,
Стремясь голоса его различать.
Он давние думы возводит в законы,
Под ними эмирскую ставит печать.
Люди плачут от счастья в лачугах убогих —
Не славить эмира им было б грешно
За то, что с них не возьмут налоги,
Которые нечем платить все равно.
Купцы раскошелились, то ли от страха.
То ли поверив в его звезду.
С войском он расплатился с маху,
Чтоб не идти у него в поводу.
И самое главное — войску отныне
Придется умерить былую прыть —
Идти по домам одной половине,
Другой половине арыки рыть.
Эмир подивился хитрому плану —
Полю воду, казне доход.
Пусть не пухнут с жиру, не дохнут спьяну,
Пока не начнет он новый поход.
Везир, чтобы не было беззаконья,
Сам поехал туда, где работы вели.
Он даже потрогал первые комья
Гулямами выброшенной земли.
А пока еще Дом Исцеленья не вырос,—
Обучая юнцов, совершенствуясь сам,
Всех больных и увечных, голодных и сирых
Принимал он на площади по утрам.
…Заботами мудрыми отягченный,
Доступный пахарю и купцу,
Красивый, величественный, ученый,
Идет везир не спеша по дворцу.
Идет, полон завтрашними делами…
И вдруг, громыхая в пятьсот сердец,
Нагло хватают его гулямы,
Без зова хлынувшие во дворец.
Военачальник, тот самый верзила:
— Хватит, — хрипло ему орет,—
Мне тоже подходит халат везира,—
И тычет ему кулачище в рот.
Тронный зал утопает в крике.
Везира таща, лезут чуть не на трон.
Они не желают рыть арыки
И не хотят убираться вон.
Они себе устроили праздник.
Ножи над царством занесены.
Что надо им?
Для начала казни
Ненавистного Ибн Сины.
Он понял: путь его к смерти распахан,
И молча ждал в руках сторожей,
Что вымолвит наместник аллаха,
Хозяин этих слепых ножей.
Все предвидел везир, вот только с войском
Не сумел додумать одно.
Есть у войска такое свойство —
Не любит оружье бросать оно.
Великий владыка, чье длинное имя
Приводит в трепет с давних времен,
Глаза от пола никак не поднимет —
Он чувствует, что зашатался трон.
Наконец проскрипело в примолкшем зале,
С фальцета опускаясь к басам:
— Казнить успеем. Вы опоздали.
Час назад я сместил его сам.—
Вот, везир, тебе последняя милость —
Жизнь до времени сохрани.—
Чиновная дрянь перед ним расступилась,
А внизу уже ждал ученик Джузджани.
Что теперь, опять отшельничий посох?
Где искать свою долю на этот раз?
— Мне страшно, — сказал Джузджани.
Философ
Скосил свой грустный, свой длинный глаз.
Заговорил как бы сам с собою,
Подбирая растерянные ключи:
— Пусть лицо твое пожелтеет от боли.
Но если тяжко тебе, молчи.—
Стало вдруг нестерпимо душно —
Глаза на него подняла с тоской,
Лепешку выпрашивая, девчушка
С прозрачной, как лепесток, рукой.
Ему дописывать предстояло
«Китаб справедливости» — книгу добра.
Он пальцами бороду тронул устало
И не понял, что в ней полно серебра.
— Джузджани, нам опыт раздумья множит,—
Правитель может казнить, украсть,
Но счастья для всех он создать не сможет.
Беспомощна и беспощадна власть.
Над горою Альванда ветром размыло
Тучу, несущую свежесть дождей. Он сказал:
— Джузджани, я не вылечил мира.
Что ж, пойдем полечим людей.—
Обогнали их всадники на дороге.
Плетьми помахивая, спеша,
Посланные собирать налоги
С людей, у которых нет ни гроша.