Лев Ошанин: Талисман Авиценны [роман в стихах]

Опять султанская милость — гонца он прислал в твой дом,
Чтоб мудрость твоя явилась к нему на пытку добром.
Беду готовило утро, ты ночью ушел в пески.
С тобою старый и мудрый, длинный, как путь, Масихи.
Звезды круглы и желты, им вышина тесна.
Как далеко ушел ты, неистовый Ибн Сина!
Исчезли зори Хорезма — теперь ты на свете один
И руки тянуть бесполезно к твоей безвозвратной Ширин.
Бархан подставляет гребень, пески его высоки.
Как минарет на небе, вырезан Масихи.
Песок под ногами льется. Как время, один он прав.
Вчера дошли до колодца, упали, к воде припав.
Oтлeживaлиcь, покуда остынут чуть-чуть пески.
Но еле влез на верблюда измученный Масихи.
И снова встают барханы, лучами обожжены.
И кругло глядят вараны с розовой вышины.
Колючий куст саксаула верблюд обогнул. И слегка
Вдоль щеки потянуло прохладой издалека.
Светило окутав тенью, столб серой пыли возник.
Что это за виденье?
— Буря, — сказал проводник.
Верблюды легли без приказа. Ветер хлестнул нараспев.
И люди упали сразу, поклажу снять не успев.
И тут же ударил наискосок
Желтый песок, серый песок.
Соседний бархан нелепо качнулся и, как живой,
Вдруг заплясал по небу под тонкий шакалий вой.
Иголками колет, бьет в висок
Черный песок, красный песок.
Поняв, что песок — хозяин, в последний миг Ибн Сина,
Увидел, как на глаза им обрушивается стена.
Обрушивается в потемках, неведома и страшна,
Обрушивается так громко, что вдруг пришла тишина.
Его, отшибая память, мотало, как тряпки кусок.
А он пытался ногтями, коленями врыться в песок.
И вновь погружался в небыль, зубами не доскрипя…
…Висело звездное небо, когда он пришел в себя.
Жизнь вернулась, как чудо, а вместе с нею беда —
Нет спутников, нет верблюдов и ни одного следа.
Под млечным недвижным потоком вычерчивая круги,
За двести шагов к востоку нашел он труп Масихи.
Укрыт бородой, как тучей, раскинув ветви рук,
Такой большой и могучий лежал его старший друг.
Чтоб не достался шакалам, вдали от людских дорог,
Он друга мало-помалу укрыл в каракумский песок.
Стоял он, в молитве склоненный над местом, где спит старик.
Стоял он, освобожденный от дружбы, от споров и книг.
Освобожденный от счастья, куда замело следы,
От ненавистной власти, от пищи и от воды.
Глазами взглянув пустыми на все, что стыло вокруг,
Он двинулся по пустыне, по желтым звездам на юг.
Когда ослабели ноги, — с пустыней наедине,
Стараясь не сбиться с дороги, пополз он, как краб на дне.
Вот если б он верил, имя призвал бы на помощь в песках…
Несхожий с богами другими, лица не имеет аллах.
Никто не смутил его сана ни кистью и ни резцом.
Но вот он глядит с бархана Махмудовым плоским лицом.
Кричит Ибн Сина оробелый:
— Пока я еще живой,
Если ты есть, то сделай песок хоть на миг травой! —
Прерывистое дыханье уже не подвластно ему.
Хохочет лицо на бархане и пропадает во тьму.
Это начало смерти. Давит палящий свод.
Нет, черт побери, он стерпит, он до воды доживет!
Вода казалась рядом, булькая и дрожа.
То рушилась водопадом, то каплей стекала с ножа.
Он к ней подползал через пламя, почти настигал ее,
Дотягивался губами и падал в небытие…
Очнулся, смутный и пьяный, пустыней по горло сыт.
И понял вдруг, что с бархана Ширин на него глядит.
С неизъяснимой болью, испуганна и бледна,
Через песчаное поле зовет его молча она.
Рванувшись к Ширин навстречу, сжав пахнущий кровью рот,
Он небо поднял на плечи, и встал, и шагнул вперед.
Багровое солнце заходит, а справа под солнцем почти
Заброшенный старый колодец стоит шагах в десяти.
Две горсти воды, он выжал — и выжил в мертвом краю.
И вышел, все-таки вышел к живому людскому жилью.

Умирая в безводной песчаной жаре,
Выползая из желтой глуши,
Выплывая из бреда навстречу заре,
Он писал «Исцеленье души».
Сочинял исступленно, бессонно, остро.
Хоть бумаги ни листика нет.
Хоть в дрожащей руке не держал он перо —
Но пылал его памяти свет.
Выпал жребий ему заглянуть через край
Занавески над вечною тьмой…
Он добрался в Джурджан, в караван-сарай,
К людям, крыше, к бумаге немой.
В складках пояса пять уцелевших монет.
— Вот, хозяин, тебе мой расчет.
Все отдай за бумагу. А мне на обед
В день лепешку без лишних хлопот.—
Он закрылся в каморе, забыв обо всем.
Жадно щуря заждавшийся глаз.
И голодная мысль в озаренье своем
По упругим листкам понеслась.
Хлеб не тронут. За сутками сутки спешат.
Тает стопка листов в тесноте.
И все мельче пера озабоченный шаг,
Вот оно на последнем листе…
Все. Истаяла стопка. Перо не скрипит.
Он очнулся в прохладе ночной —
Кто-то молится рядом, а кто-то храпит,
Кто-то стонет за легкой стеной.
Стонет? Впрямь. Он идет туда, мысль оборвав.
Вот опять полусмерть перед ним.
Ибн Сина сочиняет лекарство из трав.
До рассвета сидит над больным.
Видно, конь того сбросил на камни. Черна
Его рана, в ней черви и гной.
И снимает чалму с головы Ибн Сина,
Чистит рану, бинтует чалмой.
Тем больным был купец, сын песков и степей,
Караван собиравший с весны.
Он бы так и не вышел из кельи своей.
Не случись за стеной Ибн Сины.
Щедр спасенный купец. Есть бумага теперь
И халат побогаче иных.
Но не может ученый закрыть к себе дверь —
Столько вдруг оказалось больных.
За угрюмым недугом врачуя недуг,
Одаряя добром бедняков.
Возвратился он снова на главный свой круг,
Круг скорбящих и учеников.
С ними он во дворе чуть не целые дни.
И однажды, без спроса, как все.
Здесь в Джурджане явился к нему Джузджани,
Тонконогий птенец медресе.
И, упав на колени ладонями вниз.
Незнакомый воскликнул юнец:
— О великий мудрец, Ибн Сина, шейх-раис,
Я тебя отыскал наконец! —
Ибн Сине показалось, что высверкнул нож
Или вновь начинается бред.
— Почему меня именем этим зовешь?
— Там, в мечети, висит твой портрет.—
Не рванулась, не дрогнула бровь Ибн Сины,
Только чуть призакрылись глаза.
А тяжелые думы отравой полны,
Словно яд в них метнула гюрза.
— Лжешь, — сказал он юнцу, — запрещает ислам
Кистью к лицам касаться людским.
— Что же делать, учитель, но я видел сам
И рисунок, и подпись под ним.
Приглашенье к султану Махмуду в Газну
И посулы немалых наград
Тем, кто скажет властям, где найти Ибн Сину,
Если сам ты явиться не рад.—
Ибн Сина полуслушал, в беду погружен,—
Что за новость в исламских делах?
Впрочем, если Махмуд пожелает, то он
Сам себе и султан и аллах.
А откуда ж портрет? Было, помнится, так —
Там, в Хорезме, в их век золотой,
В час застолья, шутя, математик-чудак
Набросал его профиль крутой.
Подивились друзья, как похож его рот,
Бороды зачерненный овал.
И не знал Ибн Сина, что портрет его тот
Прямо в руки Махмуда попал.
А Махмуд объявил, что желает аллах
Так размножить портрет, чтобы он
В сорока городах на соборных стенах
Был для всех мусульман утвержден.
Тень султана тянулась за ним по песку.
Ставя каждому шагу предел.
— Прочь, — сказал он незваному ученику.
С камня встал, на котором сидел.
Донеси, — он сказал, — сразу станешь богат.—
Но вцепился в халат Джузджани.
Ибн Сина попытался отдернуть халат.
Джузджани удержал.
— Не гони! —
Ибн Сина недоверчиво из-под руки
Кинул взгляд вдоль его худобы.
— Что ж ты хочешь?
— Хочу к тебе в ученики,
В слуги, если прикажешь — в рабы.
Я спешил, чтоб с тобой не случилась беда,
Чтоб сказать: тебя ждет кабала.
Завтра утром придут за тобою сюда
Стража, кади-судья и мулла.
…Той же ночью ушли из Джурджана они,
С этой ночи вдвоем навсегда.
От одной западни до другой западни
Шли, стремясь не оставить следа.
Ученик оказался понятлив и смел
И словами негромкими здрав.
И уже он лекарства готовить умел,
Находить сочетание трав.
Ибн Сина помогал ему взрезать черту,
За которой бесстрашнее взгляд.
Тот одни его мысли хватал на лету,
А к другим еще был глуховат.
Тяжкий путь их сначала повел на восток,
Но в мечети глядел со стены
В каждом городе на перекрестке дорог
Злополучный портрет Ибн Сины.
Зря учитель лицо от людей закрывал,
Неуверенный был его шаг,
И, казалось, грозит ему каждый дувал,
Узнает его каждый ишак.
Вот схватил его за руку нищий старик,
Хитрым взглядом блеснув молодым.
Упустил. И вослед ему выдохнул крик,
И погнался, хромая, за ним.
Повернули на запад. В обход городов
По пескам пробирались они.
Вот когда Ибн Сина оценить был готов,
Что с ним рядом идет Джузджани.
Этот мальчик, едва начинающий жить
В бормотанье верблюжьих копыт,
Был согласен не спать, и не есть, и не пить,
Лишь бы только учитель был сыт.
Шапку дервиша, плащ весь в заплатах дорог
Он достал, чтобы легче был путь,
Чтоб без страха учитель и друг его мог
В городской чайхане отдохнуть.
Ощущая беду, все быстрей и быстрей
Ибн Сина покидал города.
И пришел наконец он в приветливый Рей,
Где царила тогда Сайида.
Он лечил ее сына, завел себе дом.
Весь в плену рукописных листков.
И уже, как всегда, появилась при нем
Стайка юношей учеников.
Вновь больные тянули ладони к нему.
Но недолго ласкал его Рей.
Запылали лачуги в лиловом дыму…
Что случилось?
— Махмуд у дверей.—
Снова тихий верблюд безотказно возник.
Вот приют твой — верблюжья спина.
В тертом вьюке листки недописанных книг
И лекарства твои, Ибн Сина.
Лишь до первых барханов успели дойти
И еще не спустился закат,
Как послышался топот и свист позади —
Это кони за ними летят.
И передний впритык осадил скакуна,
Крикнул, счастлив удачей и зол:
— О великий мудрец, шейх-раис Ибн Сина,
Наконец-то тебя я нашел!
— Кто ты?
— Добрую весть мои кони несут.
Чтоб тебе не скитаться в песках,
Ждет в Газну тебя сам ясноликий Махмуд,
Значит, сам милосердный аллах.—
На закате пустыня песками красна.
Все иным в этот миг предстает.
— Я не тот, кого ищешь, — сказал Ибн Сина.
Джузджани отозвался: — Не тот.—
Всадник грудь почесал узловатой рукой.
— За тобою следим мы давно.
Лишь Махмуд тебе даст и приют и покой,
Без него пропадешь все равно.
Он — десница аллаха и он — его меч.
Он зовет тебя. А не пойдешь —
Кто же сможет тебя от расплаты сберечь?
Видит небо — горяч его нож.—
Дерзкий всадник с нерадостным жестким лицом
Ерзал весь, словно он танцевал.
А пока его кони и люди кольцом
Обвели, не приблизясь, привал.
Ибн Сина покосился на нож и копье.
Усмехнулся.
— Ну что ж, не робей.
Вот, палач, беззащитное сердце мое.
Никуда не пойду я. Убей.
— Ищешь смерти? — Палач заглумился. — Не тут!
Не спеши… Как могу я посметь!
На кол, в петлю, в костер — коль захочет Махмуд,
Веселее придумает смерть.
Это просто — убить. — Всадник спрыгнул с коня.—
Нож мой маленький весел и шустр.
Но сначала ты вылечить должен меня —
Я, как пес шелудивый, чешусь.—
Закатал он свои шаровары.
— Гляди!—
Грудь рванул, безутешен и лют.
На ногах раскорябано все, на груди.
Всюду смрадные струпья гниют.
Ибн Сина усмехнулся.
— Хватай же свой нож
И от собственной смерти беги!
Завтра заживо сам ты, злосчастный, сгниешь.—
А палач прохрипел:
— Помоги!
— Я не тот, — повторил Ибн Сина, приглядясь,
Словно язвы и струпья ценя. —
Если все-таки дам я волшебную мазь,
Ты оставишь в покое меня?
— Неужели поможешь? — воскликнул палач
И упал на колени в песок.
В грубый голос вплелись полустон-полуплач.
Банку с мазью он взял, как цветок.
Открывая ее, задрожала рука —
К этой банке нелегок был путь.
Воспаленную грудь он помазал слегка —
Чудо! Больше не чешется грудь.
Все палач получил…
Джузджани рассчитал:
—Вот сейчас он возьмется за нож.
Между ним и учителем юноша встал.
— Не его, а меня ты убьешь.—
А палач повернулся к пустыне спиной,
— На коня! — И, пригнувшись, в намет.
Только крикнуть успел газневийцам:
— За мной! Мы ошиблись опять. Он не тот.