Иван Свистунов - Сказание о Рокоссовском

Две девичьи головы снова свесились, с верхних нар. От «Катюши» на душе у девчат было и радостно, и чуть грустно. Они пели вместе со всеми, пели и любовались сидящими вокруг музыканта солдатами. За такую песню можно простить им и окопное мясистое слово, и грубоватую шутку, и все-все...

Свои ребятки, фронтовики!

Пели и «Прощай, любимый город», и «Синий платочек», и, конечно, «Из-за острова на стрежень...».

Воспользовавшись паузой, Ермаков закинул удочку:

— А нашу, Второго Белорусского фронта, песню знаешь?

— Ты что, папаша! — вроде даже обиделся рыжий. — Я да не знаю?! Мой фирменный номер!

— Тогда рвани! — поддержали дружно.

Рыжий выждал, пока наступила полная тишина, и широко развел мехи:

И лукавым, вроде даже рыжим глазом подмигнул Ермакову:

Серьезно и основательно, как все, что он делал, пел старшина Самохин. Погруженный в какую-то думу, негромко тянул Бабеус:

Теперь пели все. Старательно, воодушевленно:

Рокочущее «р» — «Гр-розный гр-ром гр-ремел... Хр-рабр-рый мар-р-шал Р-рокоссовский» — было громоподобно.

— Правильно оторвали! — одобрил Орлов. Проговорил мечтательно: — Жаль, братцы, расставаться. Может, нам ансамбль песни и пляски организовать? Фронтовой. Грянули бы на всю Россию и ее окрестности!

Печальное слово «расставаться» было произнесено, и сразу пасмурно стало у всех на душе, как в запасном полку во время наступления. Не то чтобы загрустили, а задумались бойцы. Верно, и впрямь последний раз поют они сегодня вместе. Завтра — прости-прощай! Разбросает их судьбина во все концы, и еще одна зарубка останется на сердце.

Давно ночь. Давно угомонились и спят, кто где притулился, бойцы. Давно беспокойные солдатские сны бродят по вагону, с грохотом и перестуком летящему во тьме.

Не спится только Орлову. Сидит за столом и не мигая смотрит на потухающую свечу. Теперь, когда он остался один, его лицо стало серьезным, даже строгим. Нет на нем обычной улыбки. Кажется, будто сразу стал лет на десять старше.

Тихо, чтобы не разбудить товарищей, пробрался к своему чемодану. Глухо щелкнули металлические замки. С самого дна достал сверток, аккуратно перевязанный веревочкой. Бережно развернул и вынул большую фотографию. Мерцает и блекнет огонь свечи, но и при ее неверном свете можно рассмотреть снимок. Пять воинов замерли в строю. Молодые лица солдат напряженны, глаза строго смотрят в объектив аппарата.

Орлов на правом фланге. Рядом с ним, в одном строю, плечом к плечу стоит маршал Рокоссовский. У него строгое худощавое, суживающееся к подбородку, лицо, спокойные глаза, коротко подстриженные волосы.

Долго всматривается Орлов в черты каждого стоящего в строю солдата. Вот Николай Кузнецов — москвич, слесарь, ручной пулеметчик. И по фотографии можно представить себе, какие плутоватые, смышленые у него глаза. Вот Шариф Юсупов, узбек из Андижана. Как смешно он поет русские песни! Вот Федор Зайцев, горьковский колхозник. Все на «о»: «Один отряд однажды осенью...»

Все они пришли к нему в отделение уже в последнюю весну войны. Не с ними лежал он в лесу под Чаусами, не с ними шел по Минскому шоссе, не с ними хлебнул горькой воды из Нарева. Поначалу казалось, не сможет молодой, стриженый народ заменить в отделении старых боевых солдат, старых друзей и соратников! Но прошло совсем немного времени — и приросли к сердцу ребята, с кровью отрывался от них, уезжая на Родину.

Долго всматривается Орлов в лицо маршала. Он не был с ним под Москвой, не видел его в горящем Сталинграде, не встречал под черным данцигским небом, как рассказывали и Самохин, и Ермаков, и другие. В первый раз довелось увидеть Маршала Советского Союза Константина Константиновича Рокоссовского уже в конце войны, когда его отделение, лучшее в дивизии, было вызвано на командный пункт. Среди многих генералов Орлов сразу узнал командующего. И вот фото.

Орлов перевернул снимок. На оборотной стороне снова — в который раз! — прочел крупную надпись: «Отличному командиру отделения старшему сержанту Орлову». И подпись: «Рокоссовский».