Виталий Коротич - От первого лица [litres]

В начале 1989 года общество «Память» разгоняло мой предвыборный митинг в московском дворце культуры «Правда». Мордатые молчаливые ребята пришли загодя и заняли первые ряды на балконе и в партере. Чуть я заговорил, они вскочили с мест, заорали, замахали плакатами, где желтели жирно перечеркнутые шестиконечные звезды и лозунги вроде «Коротич – новоявленный Гольдштюккер!». Организаторы моего митинга сникли в этом реве; не могу их строго судить – обычные люди, не умеющие общаться с погромщиками. Позже я увидел американский фильм, снятый Даном Разером для компании CBS, там были эти кадры, оказывается, митинг снимали для кинохроники. Громче всех в «Правде» орал похожий на тумбочку коротышка с двойной фамилией Смирнов-Осташвили (позже он еще больше прославится, разогнав собрание нашей писательской ассоциации «Апрель» в московском Доме литераторов, получит за это небольшой лагерный срок и закончит свои дни в удавке у тюремного унитаза). Осташвили, невзирая на фамилию, числился в «Памяти» породистым русским и выше всех подымал плакат про Гольдштюккера. «Вот и фашисты», – подумал я. Причем точно как у тех – мордатые штурмовики и выродки-начальники. Один с бородкой, маленький – ну прямо-таки спившийся Геббельс. Даже хромал. Я попросил знакомых репортеров поспрашивать у крикунов, кто такой Гольдштюккер. Плакатоносцы ничего о нем не знали, палки с лозунгами им выдавали прямо у входа. А я знал, я видел Гольдштюккера, даже немного поговорил с ним осенью 1968 года в Лондоне. Это была тоже осень ненависти, в которую влетали осколки разбитой советскими танками Пражской весны. Гольдштюккер тогда был председателем Союза писателей Чехословакии. Поздней осенью 1968 года автоматчики разогнали этих писателей и вскоре набрали новых из классово надежных рабочих пражских заводов. Кто помнил об этом через двадцать с лишним лет? Кто знал, что я виделся с Гольдштюккером? Кто готовил плакаты?

Забавно обобщать такое, но я ударялся об антисемитские дубины во время большинства политических штормов своей жизни. У нас это не национальность, а общественный статус. Не интересуясь моим истинным происхождением, меня возводили в евреи всякий раз, когда хотели унизить. Я никогда не спорил и до сих пор убежден, что, когда угрожают евреям, интеллигент обязан чувствовать себя евреем, а когда на пекинской площади расстреливают китайских студентов, надо быть китайцем, какой бы национальностью Бог ни наградил тебя на самом деле.

Это долгая история. Национальности в нашем отечестве были придуманы в начале тридцатых годов при всеобщей паспортизации; при царе учитывалось лишь вероисповедание, а национальность, как в большинстве цивилизованных стран сегодня, совпадала с государственной принадлежностью. В Америке живут американцы, в России – россияне, во Франции – французы. А затем уже они ходят в какие им удобнее церкви и культурные центры. У нас же и в этом все было наперекосяк, в частности – для меня. Профессиональные украинские суперпатриоты обвиняли меня в русофильстве, а профессиональные русские – в хохломании. Время от времени на двери моей московской квартиры для разнообразия клеили бумажки с шестиконечными желтыми звездами. Помню, в московском киноконцертном зале «Октябрь» на Новом Арбате мне прислали на сцену целый плакат: жирно начертанную звезду Давида, в центре которой торчало нечто, смахивающее на мужской половой орган. «Вот тебе член дохлого раввина, Коротич!» – гласил текст. Я встал, подошел к рампе и показал присланное произведение залу. Там загудели. Тогда я предложил, чтобы негодяй, изобразивший все это, вышел на сцену; никто, конечно, не отозвался. Хорошо, что не было в зале подонка вроде генерала Макашова, над которым мы всласть посмеялись в «Огоньке», – этот вышел и объяснил бы, зачем надо бить жидов…

Назавтра письмо пришло уже в редакцию: «Недолго тебе осталось поганить русскую землю!» Людмила Станкевич, заведующая огоньковской канцелярией, переслала, как обычно, это письмо в милицию. КГБ принимал к рассмотрению лишь угрозы руководителям партии и правительства, а я не принадлежал к таковым. Милиция вообще не реагировала на подметные письма.

Окружающая ненависть, бывало, разливалась черными океанами, но жизнь моя никогда не захлебывалась в ней. После каждого сообщения об угрозах мне или журналу редакцию и меня заваливали письмами солидарности. Когда перед моим выступлением на XIX Всесоюзной партконференции грузовик врезался в мою машину, ветераны-афганцы установили патруль по охране редакции. А перед этим я выступал в клубах с безногими нашими вертолетчиками, покалеченными в Афганистане; они рассказывали о своей беззащитности и пели о друзьях, не возвратившихся из неправого боя. Однажды Горбачев спросил: «Это у тебя там работает ансамбль песни и пляски из афганских ветеранов? Министерство обороны недовольно. Не раскачивай лодку…» На том и кончилось.