Юрий Давыдов - Волонтер свободы (сборник)

В феврале, в метельные, снежистые дни, пришлось, правда, ненадолго оставить Ревель. Капитан-лейтенанта вызвали в Петербург, и маркиз снова говорил с ним о будущих экспедициях. Государь согласен, будут посланы по два корабля — одна дивизия в Берингов пролив, другая дивизия — к Южному полюсу. И министр опять заверил: господин Коцебу на суше не засидится.

Вернулся он в Ревель совершенно успокоенный, счастливый.

Близилась весна. Рассветные заморозки сменялись капелью. Лед в гавани сделался ноздреватым. Аккуратные ревельцы ставили по углам домов зеленые бочки; талая вода, звеня и поблескивая, бежала с крыш.

Приспел срок — весна завладела Ревелем. Но весна-то была не на радость. И домашность и супружество, прости господи, решительно опостылели Коцебу. На лицах сослуживцев ловил он злорадство. Вид гавани и кораблей отдавался в душе болью. Ему полюбилась уединенная кирха. По утрам она пустовала. Органист разучивал что-то из сочинений сыновей Баха. Коцебу слушал, опустив голову.

А неподалеку от Ревеля, на мызе Асс Крузенштерн писал в Петербург. Писал Николаю Петровичу, графу Румянцеву: "Вам, конечно, известно, что ныне приготовляются две експедиции для открытий. Первая состоит из двух судов Восток и Мирный , отправляется к Южному "полюсу… Вторая експедиция Благонамеренный и Открытие идет а Берингов пролив для продолжения открытий, деланных на Рюрике; я сильно настаивал на том, чтобы сия експедиция была поручена Коцебу. Но назначили его лейтенанта Шишмарева, хотя Коцебу в феврале месяце был призван в Петербург и обнадежен министром…"

Граф Румянцев летовал в гомельском поместье. Осенью он приехал в Петербург, большая карета, забрызганная грязью, подкатила к дому на Английской набережной. Старик осторожно вылез из кареты и оперся на плечо камердинера, который в свою очередь опирался на палку.

Разбитый дорогой, он долго не мог уснуть, однако на следующее утро поднялся по обыкновению рано. Камердинер обтер его сухую, поросшую седыми волосами грудь и сгорбленную спину холодной водой, принесенной в серебряном тазике, и Николай Петрович, почувствовав себя в том бодром и свежем состоянии, которое он так любил, велел подать кофий в кабинет.

Стены большого кабинета были уставлены изящными, с тонкими бронзовыми накладками шкапами. В них мерцали золотом корешки фолиантов. В этом тихом мерцании Николаю Петровичу чудился отсвет книжной мудрости. Он, улыбаясь, мягко ступая шевровыми полусапожками, походил у шкапов, отворил дверцы, погладил теплую кожу переплетов и, совершив смотр, уселся за стол.

Почта уже успела накопиться, хотя немалое число пакетов было переслано ему в Гомель. Румянцев, как и встарь, поддерживал историков, археографов, с живостью откликался на всякую интересную находку, будь то рукопись, обнаруженная в захолустном монастыре, древняя плита с непонятной надписью или темная икона безвестного живописца.

Подумав о том, что рукопись — о ней ему сообщали в одном из писем — стоит приобрести, снабдить комментариями и напечатать, Румянцев вдруг грустно усмехнулся: "Господи, ведь уж семь на десять, а все хлопочу, и главное — еще очень хочу хлопотать!.."

Старик задумался о своих коллекциях — этнографической, значительную часть которой привез "Рюрик", и исторической, о судьбе богатейшего книжного собрания, давно открытого для каждого желающего… "Тесно стало в доме, — думал Николай Петрович, — надо бы перестроить, расширить. Умру, все оставлю в надлежащем расположении для общей пользы".

Когда ему доложили о капитан-командоре Крузенштерне, он несколько мгновений молча смотрел на слугу, потом, тряхнув головой, нетерпеливо сказал:

— Что стоишь? Проси! Да принеси-ка нам кофию.

Слуга отворил дверь, Иван Федорович вошел, поклонился. Старик обнял его, усадил.

— Когда приехали? — спросил Румянцев, но, заметив удивление Крузенштерна, спохватился и сказал просто, по-стариковски: — Прости… Запамятовал! Ведь вы, Иван Федорович, давно из Эстляндии своей переселились?

Крузенштерн кивнул — скоро год, как был он непременным членом Адмиралтейского департамента и постоянно жил в столице.

Разговор зашел о делах флотских. Крузенштерн говорил о последних новостях, о передвижениях должностных лиц, о недовольстве моряков повсеместным казнокрадством и неспособностью высшего начальства.

Николай Петрович слушал, приставив к уху рожок.

— И-и, батюшка, — сказал он с некоторой брюзгливостью, — в нынешнее царствование не знаю ни одного дельного министра морского. Был, помните, Николай Семенович Мордвинов, человек достойный, хоть и больно уж к британским правилам склонный, да и тот недолго выдержал… Тут бы, милый друг, дубину Петра Великого!