Юрий Давыдов - Волонтер свободы (сборник)

Бухту оставляли на закате. Море лежало зеленоватое, золотистое. К отмелям мчались голодные чайки. Они резко и часто взмахивали крыльями; получался звук, похожий на дыхание бегущей что есть мочи собаки.

Ночь разлилась лунная и теплая. На шхуне поставили все паруса, она шла ходко, не уваливаясь с курса. Качало мерно, плавно; рында-булинь [19] Рында-булинь — короткий трос, привязанный к языку судового колокола. описывал ровные полукружья.

То была одна из тех ночей на море, когда неприметно погружаешься в тихую задумчивость, когда сам себе кажешься и добрее и чище, чем ты есть, а в душе роятся смутные сладостные видения.

На "Константине" затаились, примолкли, шхуна будто обезлюдела, и среди лунных бликов, среди теней от такелажа, всплесков за бортом и рубиновых огоньков цигарок хороводили видения, у каждого разные, у каждого свои…

Сухопутные призраки трусливы: они бегут при петушином крике. Призраки морские дисциплинированны: они исчезают, заслышав голос корабельного начальства. Так и теперь. Бутаков окликнул штурмана, штурман отозвался: "Подходим", — и шхуна ожила, все заговорили, задвигались.

Остров Барса-Кельмес означился темным плоским пятном, и тотчас, как красный петух, взлетел над кораблем фальшфейер.

— Якши, — одобрительно заметил Бутаков, не оборачиваясь, но зная, что зажигать фальшфейеры, бумажные гильзы, набитые горючим составом, должны унтер Абизиров и матрос Абдула Осокин.

Повстречаются в пустынной бухте два судна — праздник. С одного корабля на другой валят гости. Последний скаред табачком делится, самый мрачный боцман ухмыляется. Отчего? Что за причина? Не одна, сдается, несколько. На чужом судне все вроде бы по-иному, как-то занятнее. И очень любопытно разузнать новости, хотя, может, и никаких новостей нет. А главное — перебой в монотонном, что ни говори, течении корабельного времени.

Едва взяли на борт "островитян", глядь — паруса. И вот уж рыболовецкая шхуна "Михаил" стоит рядом с экспедиционной шхуной "Константин".

Ах, какая была подана ушица — янтарь и перламутр. Балтийцы, расположившись на палубе вперемешку с аральцами, ели, похваливали. Впрочем, и бутаковские были не таковские, чтобы с пустыми руками явиться, — притащили бочонок, дескать, знай наших, угощайся, молодцы.

На палубе "Михаила", склизкой от чешуи, ели, пили, разговор вели про минувший шторм. Рыбаки выспрашивали балтийцев с некоторой даже гордостью и ревностью, как, мол, здешняя буря — пришлась ли по вкусу? Матросы отвечали, что ничего, подходящая, а Забродин Аверьян, хекая и щурясь, повествовал, как на Барса-Кельмесе, по чести-то говоря, натерпелись они страхов и как господин штабс-капитан Макшеев повесил нос. Все посмеивались, а Иона-тихоня, кротко улыбаясь, вступился за Макшеева.

— Молоденек еще… Во Питере жил.

— Эва, во Пи-и-итере, — насмешливо протянул кто-то из рыбаков. — Так и что ж из того, что во Питере? Вона возьми-ка нашего Федора Степановича, что командиром у нас на посуде, его вот возьми. Тоже, братцы мои, и в чинах был и во Питере…

— А! — важно заметил Аверьян Забродин. — Совсем иная статья. Он ведь кто, ваш господин Мертваго? Он флотский, это тебе, голубь, не штабс-шнапс.

— Тоже не скажи, — ввязался Калистрат, по прозвищу "Ходи печь", тот самый, что третьего дня предлагал "порешить" Захряпина, — разные бывают, что на море, что на сухом пути. Тут, ребята, какой корень в душе. Ежели крепкий, то под любым ветром устоит, все едино, моряна ли, буран ли. Вот, возьми, приказчик наш Захряпин, Николай Васильевич… Видали его? А такой с боро-дочкой, крутолобенький… Ну, ну, он самый. Так вот, говорю, Николай Васильевич… Ууу! Крепок! — Калистрат восхищенно захмыкал… да вдруг и язык прикусил.

— А чего? Что такое? — посыпалось на него. — Ты что? Подавился?

Калистрат молчал, пятерней под рубахой елозил.

— Да уж ладно, — с веселой решимостью махнул рукой Феропонт, Калистратов товарищ, — ладно, чего уж, народ свой. Можно.

И то ли под влиянием чарочек, то ли от благодушия минуты Феропонт открыл слушателям историю, о которой все пятеро артельщиков, вчера только прибывшие с баркасом на шхуну "Михаил", помалкивали, хотя и уговору про "молчок" у них не было.

— Нд-аа, — Феропонт оглаживал свою путаную сивеющую уже бороду. — Нд-аа, сказал это он нам последнее свое слово, развел эдак-то руками и замкнул: а теперича, ребяты, решайте, воля ваша…

Матросы с "Константина" опешили. Да как так? Прямой бунт учинился на баркасе? За такое на военном, на императорском — шпицрутены, ежели не петля. Прямой бунт! И по справедливости этот самый приказчик, что на баркасе был, ни при чем он тут, этот самый Николай-то Васильевич Захряпин. Как же так?