Юрий Давыдов - Волонтер свободы (сборник)

А нынче вот и услыхал:

— Ох, братцы, плохо наше дело, а?

— Куда уж хуже! Ни тебе винца, ни калачика.

— А кто тут в ответе?

— Знамо кто, главный наш, вот кто.

— Известно, Николай Васильевич… Его промашка, чего тут.

Все это было сказано без надрыва, не злобно. Нагрешил, дескать, Николай Васильевич, ему и каяться. А тут-то и брякнул Калистрат, по прозвищу "Ходи печь": "Камень на шею, да и в воду!"

И вот, пихаясь, топоча сапогами, повалили на корму. Опять молотком ухнуло в висках у Захряпина. Царица небесная, спаси и наставь… Николай Васильевич не шевелился, только все крепче обнимал колени сплетенными в замок руками, и суставы на его пальцах сделались белые-белые.

На баркасе пошли с Захряпиным пятеро — четвертая часть артели, "ватаги", как говорили рыбаки. Мужики-артельщики были в большинстве с Волги, из бурлаков, но прибились к ватаге и "Иваны, не помнящие родства", беспачпортные, народ бедовый, без гроша в кармане, со вшой на аркане. Все они, что бурлаки, что беглые, подрядились честь честью, а попали в карусель. В долгах они были у компании, как рыба в чешуе, не поспеют со старым рассчитаться, смотришь, задаток на хребте. Так и крутилось колесо. Конечно, любой мог податься прочь с Арала; ни приказчик Захряпин, ни долговая книга — не шлагбаум для них и не караульная будка. Да вот податься-то и некуда было. На юг, за Арал? А там хивинцы, "басурмане". На север, в Оренбург? Там свои, Христу-богу молятся, но пощады не жди, нет пачпорта — ну и марш-марш в кутузку. На запад податься, на солнечный закат? В пустынях сгинешь, чай, не отшельник, не праведник. На восход, встречь солнцу? Опять, сдается, басурмане. Словом, куда ни кинь — все клин. Да и по чести ежели, то многим рыбакам аральское житье хоть и бедное, хоть и грязное, хоть и тяжкое, а по нутру. Вольница! Ни тебе барина, ни тебе бурмистра, ни городового, ни розг. Вышел в морюшко, высыпал сети, вода кругом синяя, небо ясное, по-над берегом беркут кружит. Хорошо! Уловы богатые, рыбе переводу нет — и сазаны, и тупорылые сомы, и осетры пудовые. Оно, конечно, жиреют купчики, загребают жар, но где, скажи, такое, чтобы и без долгов и без хозяина-наживалы?..

Всех артельщиков Захряпин знал наперечет, знал, кто на какой чекан. Вот хоть Калистрат. Всю Сибирь измерил, ни бога, ни черта не боится, работник первейший, пока не запьет, а запьет, пойдет плясать, плакать да плясать: "Ходи изба, ходи печь…" Или вот другой — Феропонт, волгарь, — барин ему за какую-то дерзость пожелал лоб забрить, а Феропонт, не будь плох, утек… Всех артельщиков наперечет знает Захряпин, знает не первый день и этих, что подступились к нему со страшной угрозой.

— Николай Васильевич! Мы эт-та к тебе, значит, — начал Калистрат, складывая на груди руки и выставляя вперед ногу.

Сапог у Калистрата разбитый, палец торчит, и этот разбитый сапог и торчащий палец на какой-то пустячный миг отвлекли Захряпина.

— К тебе мы, значит, Николай Васильевич, — продолжал Калистрат-прокурор. — Сам знаешь, окромя сухарей, нет ни шиша. А ты нам начальник, стало быть, и заботник наш, как по закону и должно.

Калистрат произносил свои обвинения спокойно и раздумчиво, словно бы внушал подсудимому, что иного выхода нет, как не ропща, со смирением принять приговор.

— Не отец ты нам, оказывается, Николай Васильевич. Теперича что? Ты уж прости, решили мы тебе наказание сделать: камень на шею, да и в воду." Так, что ли, ребята? — Артельщики согласно загудели. — Ну, значит, ты уж теперича, Николай Васильевич, не тяни, помолись богу — и дело с концом.

Захряпин поднялся. Не разымая сплетенных пальцев, помял их и поглядел на рыбаков. Бородатые, в армячишках, в драных рубахах, они стояли перед ним, сопели. И тут Захряпин неожиданно улыбнулся, и улыбка у него вышла доверчивая. Он вздохнул и сказал:

— Коли я вправду виноват, казните меня. А перед смертью об одном прошу: разберите вы толком вину мою, а потом уж и казните.

Он говорил, как давеча Калистрат, раздумчиво, словно бы уже соглашаясь со своей участью и лишь сожалея, что мужиков будет совесть мучить.

— Так вот, братцы, память у вас подлиньше воробьиного хвоста, а потому помнить вы должны, что ведь из дому, с Кос-Арала-то, набрал я довольно и калачей и водки, а дорогою все упреждал аккуратнее быть. Вы же, черти, по дурости собственной не послушались, все выжрали, а теперь, выходит, виноват кругом один Николай Васильевич.

Артельщики молчали. Захряпин опять вздохнул и развел руками:

— Ну, решайте. Воля ваша.