Николай Шадрин - Сестра милосердия

Колчак опять откинулся спиной к стене и выговорил слово «растяпа». Не то, чтобы надеялся укрыться в японском вагоне, но досадно за честного, благородного Занкевича — что же все такие неумехи? Ну, взялся сделать что-то, так и делай! Кровь из носу, а намеченное надо выполнять!

Аннушка опять ластилась нежной кошечкой. Колчак отодвинулся в угол. Она заметила и уже тянула за рукав, чтоб самой залезть в глубину промороженного угла. И опять толчки и смех. К добру ли? Вздохнешь да оцепенеешь, как на приеме у дантиста. Интересно, красные будут пытать? Не хотелось бы.

— Давайте, в дурака! — Стасовала колоду. — Кто круглый дурак? — плутовато покосилась на любимого Колчака. — Карта не обманет, она все видит!

Вышел на тормоз, покурить. Да, в тамбуре ребята. Вид разбойничий. А, вообще, похожи на слесарей с орудийного завода, где когда-то начинал свой путь Колчак.

— Жмёт? — поежился.

— Маленько есь! — отозвался заросший дурным волосом партизан. Брюнет, но от осыпной вши кажущийся блондином.

— Тебе бы в баню сходить.

— Сходим! — оскалился блондин, — дело сделаем — и сходим.

— Паперёска не найдется? — подвернулся совсем еще молоденький бандит.

Колчак протянул портсигар — и грязные, в болячках, неловкие пальцы, натыкаясь друг на дружку, полезли за «паперёсами».

— Из благородных — сразу видать, — усмехнулся партизан. — А то прыгай! — приотворил дохнувшую снегом дверь. — Прыгай!

— Нам только один и нужен, — прогудел простуженным голосом блондин, — ихний главный кровосос.

— Колчак?

— Он самый.

— А это я и есть! — выговорил твердо. Партизаны взглянули — и не поверили.

— Тот, наверно, в собольих шубах ходит. — Но все ж насторожились и прыгать с вяло бегущего вагона уж не предлагали.

— Колчак где-нибудь под лавкой, в бабьем салопе дрожит! — засмеялся молоденький. Коротко хохотнули. На старика в яловых сапогах и солдатской шинели будто и внимания не обращали. Докурили папиросы до самых мундштуков. Принялись обильно плеваться. Колчак вернулся в купе. Теперь он знал: сдадут!

Когда он вернулся, чуткая Анна поняла, что что-то нехорошо переменилось. Потекла судьба по ведущему в подземный омут руслу. Будто дверь к солнцу и ясному дню захлопнулась. Сумрачно стало на душе. «И тяжкой плитою могильной слепые давят небеса». Зябко поежилась, угнездилась под бок Колчака.

— У вас была такая меховая лента…

— Боа, — кивнула, — да вот, не помешала бы.

В соседнем купе хохотали офицеры и, если прислушаться, можно различить обрывки анекдотов. Все то же, про рядового Петрова.

Вышла старушка вылить на помойку ведро. Пока присматривалась, прислушивалась к деревенским новостям, помои подтекли под валенки — примерзла старушка. Рядовой Петров тут как тут! Согнул бабушку и…поступил с нею опрометчиво. Народ возмутился: какой конфуз! Судить надо этого мерзавца! А Петров им: «Это вас судить надо! Старушку еще… можно, а вы ее на помойку выбросили!» — и опять здоровый, полнокровный хохот.

Да. Умирают все по одиночке.

Пятнадцатого, уже по темну, прибыли в Иркутск. В коридоре загрохотало, и будто залаяла свора собак! В купе ввалилась разношерстная, до зубов вооруженная команда.

— Вы арестованы! — выкрикнул комиссар. То же, что в Екатеринбурге. Только имена другие: не Шая Голощекин с Янкелем Юровским, а какие-то, пока безвестные, революционеры. Напичкалось — не протолкнуться. Загомонивших офицеров оттеснили, привели в надлежащее чувство покорности. Изо всего вагона присутствие духа сохранил, кажется, только один человек — Анна. Резко осадила командира захватной команды, передразнив его картавое «руки вверх». Оттолкнула особо наглого солдата.

Перрон качался и уходил из-под ног. Больше двух месяцев — на колесах! Прошли в вокзал. Повернули в одну сторону, в другую, зашли в какую-то комнату. Еще в вагоне Колчак забрал у Анны браунинг и теперь его, как очень важную улику, изъяли. Рассматривали, даже обнюхали. И еще долго выхлопывали карманы, щупали и спереди, и со спины — пушку они хотели найти, что ли. Комиссар задавал свои глупые вопросы: Кто? Откуда? Куда следуете?

Александр Васильевич несколько раз настойчиво просил Анну уйти — она только головой трясла да подбородок вскидывала вверх. Иногда могло показаться, что это она арестовала эсэров! Требовала документы, всем говорила оскорбительное «ты», вела себя аффектированно. Может, хотела подать пример своему адмиралу? Колчак держался достойно. Но… организму не прикажешь. Длинные полы шинели дрожали. Приведенный из другого вагона Виктор Николаевич, этот бульдожьей крепости человек, вообще потерялся. Что-то торопливо бормотал, озирался, крутил головой. Оно и трудно вести себя иначе, когда попадаешь в стаю людоедов.