Дмитрий Миропольский - American’ец [Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого]

— Наш разговор не доставляет мне удовольствия. — Голос Резанова звучал сухо. — Извольте выполнять свои обязанности, а мне предоставьте самому решать, что я делаю и почему.

— Да, конечно. Мы видимся в последний раз, и я желаю вам как можно скорее оказаться в Японии. Позвольте напомнить о бумагах, которые я передал. Там указаны способы, которые облегчат выполнение вашей миссии. Пожалуй, в первую очередь стоит обратить внимание на особенную чувствительность японцев к нарушению их обычаев…

Фёдор Иванович свесился за борт и ловил каждое слово. Из одежды на нём была только набедренная повязка, как у туземца; тело скрывала накинутая на плечи простыня. За неимением карманов граф отложил трубку на край борта. Он в сердцах помянул чёрта, когда чубук бултыхнулся в воду, — и тут же прикусил язык, но голоса в капитанской каюте смолкли…

…а Фёдор Иванович отпрянул от борта и после секундного колебания решительно зашагал с кормы на шканцы, откуда проход вёл к каютам. Он вознамерился, не откладывая, призвать камергера к ответу, а может, и покарать собственною рукой…

…поэтому врач, с которым граф разминулся в проходе, его не интересовал — Фёдор Иванович лишь обжёг британца свирепым взглядом. Врач отступил, пропуская графа, который успел ещё подумать — не лучше ли сперва одеться, или войти к Резанову в простыне, как есть…

…и в этот миг получил сильнейший удар тяжёлой табакеркой по затылку. Врач знал, куда и как правильно ударить. Он придержал оглушённого графа и для верности ударил ещё раз.

Пару дней Фёдор Иванович провёл в странном забытьи. Когда он приходил в себя — видел рядом Эспенберга. Доктор следил, чтобы за графом ухаживали и кормили; потчевал его микстурой и дожидался, пока граф задремлет снова.

Сумерки сознания закончились ранним утром в двадцатых числах мая. Фёдор Иванович очнулся в пустой каюте и сел на постели, припоминая события последнего времени. Образок Спиридона с портретом Пашеньки висели у изголовья, как положено, и тихонько позвякивали друг о друга: лёгкая качка давала понять, что корабль идёт в море под свежим ветром.

Эспенберг появился, когда граф разминал ослабевшие руки, косясь на татуировки. Кожа зажила окончательно.

— Рад видеть ваше сиятельство в добром здравии, — сказал доктор и присел в ногах постели. — Признаюсь, вы заставили всех поволноваться.

Фёдор Иванович привычным движением распушил бакенбарды.

— Ничего, я совершенно здоров. Велите подать мне умыться. Я должен сей же час видеть Резанова.

— Конечно-конечно, — согласился Эспенберг и заговорил так ласково, как обычно врачи говорят с больными: — Только сперва послушайте меня. На Тенерифе вы едва не утонули. В Бразилии были ранены и не успели оправиться, напоследок ещё схватившись с пиратами. Путь на Нуку-Гиву вкруг Америки через мыс Горн оказался тяжёлым для всех, но для вас особенно…

— Какого чёрта?! — возмутился граф, но доктор спокойно продолжал прежним ласковым тоном:

— …и на острове вы снова участвовали в сражении, да ещё эта изнуряющая жара, да ещё татуировка, непривычная пища… и всё прочее. Сложно сказать, чем вас опоили дикари, — он произнёс несколько латинских слов, — но нет ничего удивительного в том, что в результате небрежения к своему здоровью у вас в конце концов случился тяжёлый обморок. По счастью, рядом оказался мой английский коллега…

— Какого чёрта?! — снова рявкнул граф. — Обморок. Я не барышня, чтобы в обмороки падать! Этот ваш коллега мне голову проломил! Они с Резановым в сговоре!

— Ваше сиятельство, — голос Эспенберга стал строже. — Николай Петрович беспокоится о вас больше других, несмотря на собственное скверное самочувствие. Он распорядился относиться к вам с особым вниманием до тех пор, пока вы окончательно не оправитесь. Насколько я могу судить, рассудок ваш ещё не вполне прояснился. Поэтому прошу вас успокоиться и день-другой полежать, а пока…

Доктор с неожиданной ловкостью шмыгнул прочь из каюты и захлопнул за собой дверь, продолжая говорить снаружи: