Дмитрий Гусаров - Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Вдруг Орлиев стукнул кулаком по столу:

— Стой! Не эту! Мы тогда пели другие…

Наступила тишина. В выкрике Орлиева было столько тоски, что все испуганно посмотрели на него.

— Не эту! — тише повторил Тихон Захарович. — Это теперь так про нас чирикают, а мы другие пели… Помнишь, Курганов?

В отряде пели много песен, и Виктор не понял, какую из них имеет в виду Тихон Захарович. В сознании Виктора каждая песня была прочно связана не только с определенным периодом войны, но и с конкретным походом, во время которого ее особенно часто певали партизаны.

Даже сейчас, полупьяным сознанием Виктор отчетливо видел и слышал, как, бывало, разрастался в партизанской землянке никем не созываемый хор, когда он брал в руки баян.

Он вдруг подумал, что никогда не видел среди поющих своего командира. Раньше он не думал об этом, но теперь, лихорадочно перебирая в памяти все два года партизанской жизни, он очень хотел вспомнить хотя бы один случай, когда Тихон Захарович сам запел песню или присоединился к поющим.

— Котька, — приказал Орлиев, — дай–ка баян Курганову. Бери, бери, Курганов… Сыграй нашу, партизанскую,

Тихон Захарович неестественно оживился, стал суетливым. Даже не дождавшись, когда Виктор подберет нужную тональность, он во весь голос затянул:

Виктор давно уже не держал в руках баяна и не смог сразу освоиться с чужим инструментом. Он сбивался, кое–где фальшивил, переживал это, слыша, как вслед за ним фальшивит голос Орлиева. Панкрашов с восторгом смотрел то на Виктора, то на Тихона Захаровича. Котька довольно и чуть снисходительно улыбался, Лена молча страдала от каждого неверного звука.

К концу песня наладилась настолько, что начали подпевать все, и последний припев закончили дружно:

— Вот какие песни пели мы! — тяжело дыша, проговорил Орлиев, обращаясь к Котьке. — А все остальные это так, выдумка…

Желая доставить командиру приятное, Виктор заиграл одну из самых любимых партизанских песен «Не пыли, дороженька степная…». Он с наслаждением медленно перебирал клавиши, ожидая, что вот–вот вновь вступит глухой и сильный голос Орлиева. Но командир молчал, опять склонившись над столом и глядя на гостей из–под низко нависших бровей.

«Неужели он не знает эту песню? Он должен знать, ведь в отряде так любили ее», — думал Виктор.

Они с Леной в два голоса пропели эту песню до конца. Панкрашов шумно зааплодировал, а Котька прошептал на ухо:

— Слова дадите списать?

Виктор передал баян его хозяину. Стало вдруг тягостно. Как будто не получилась не только песня, а что–то более значительное. Орлиев мог и не знать слов этой песни, хотя ее очень часто пели в отряде. Но почему он так равнодушно сидел, ни одним движением не отозвавшись на дорогие партизанской душе звуки?

«Я, конечно, пьян… Может, потому мне это так и кажется. Но ведь и он тоже захмелел… Он выпил столько же. Неужели ему не хочется плакать? Ведь это такая песня, такая песня…» — обиженно размышлял Виктор,

— Витя, мы обязательно купим баян! — дрожащим от волнения голосом сказала Лена.

— Хорошо, Леночка.

Все притихли, Котька еле слышно, одной правой рукой наигрывал на баяне мелодию «Дороженьки», Панкрашов хмельно и влюбленно улыбался прямо в лицо Виктору.

— Что ж, Вяхясало, видать, не придет, — посмотрев в окно, сказал Тихон Захарович. — Панкрашов, наливай остатки!

Без желания выпили по последней, закусили, но веселья не наступило. Панкрашов тихо запел какую–то протяжную украинскую песню, Котька несмело ему подыгрывал.

— Я Чадова встретил, — сказал вдруг Виктор, глядя в глаза Орлиеву.

— Ну и что? — сузившиеся зрачки Тихона Захаровича дрожали от напряжения.

— Ничего… Встретились, поговорили...

— Пустой человек…

В другое время Виктор, возможно, и не стал бы спорить с Орлиевым, по крайней мере расспросил бы, почему он так думает о Чадове, но сейчас такой короткий и категоричный ответ не понравился ему:

— Чадов не глупый парень, — возразил он.

— Это чем же он тебе так пришелся? Вроде в отряде не примечал я, чтобы ты с Чадовым дружил?

— Чем? — переспросил Виктор и на секунду растерялся. — Журналист хороший, много пишет… По–моему, он серьезный, думающий человек.