Юрий Трусов - Золотые эполеты

— Как не разрешали?! Ведь он же ушел.

— Да, но на могилу матери.

— Зачем же вы сказали ему о таком страшном событии?

— Я ему не говорила.

— Кто же тогда? Богдана?

— И она не говорила, ручаюсь.

— Кто же тогда?

— Кондрату Ивановичу и говорить не надо было. Он и без слов все понимает, — вмешался сидевший в углу кузнец Варавий.

— А почему бы, господин доктор, не сказать человеку о постигшем его горе? Смерти матери?! Ну зачем было скрывать?

— Потому что, я уже говорил, он от болезни очень ослаб. Волновать его опасно. Да вы и не знаете состояния его здоровья.

— Это-то я не знаю? — возмутился Варавий. — Да я с малолетства знаю здоровье Кондрата. Крепкое оно. Во всей округе нашей такого богатыря нет. Он любое горе сдюжит. Не барышня он какая-то.

— Вы просто грубый человек, — огрызнулся доктор.

— Конечно, грубый! С железом дело имеем, с железом нежным быть нельзя. Кузнецом Варавием меня зовут.

Доктор покраснел, его рассердило неожиданное вмешательство кузнеца, и он решил, как говорится, этого грубияна «поставить на место», но в дверях показался виновник всех тревог — бледный, исхудавший. Он вошел в комнату, поддерживаемый Богданой.

— Ох, и переволновали же вы всех нас! Разве можно так долго гулять после болезни? Ведь доктор недаром запретил вам вставать с постели, — с укором встретила его Наталья Александровна.

— Мы были на кладбище.

Франц Павлович выразительно поднял к потолку руки.

— Вот видите, они были на кладбище.

— Я посчитал своим сыновним долгом побывать на могиле матери.

— Кто не пожалел вашего сердца и оповестил вас о сей горестной утрате? — начал было допрос Франц Павлович.

— Ваше лицо, господин доктор…

— Не понимаю…

— Тут и понимать не надо. Когда я давеча спросил у Богданы, где моя матушка? Она побледнела. А Наталья Александровна ответила за нее, что моя мама уехала за лекарствами. Я тогда посмотрел на лица всех, кто стоял у моей постели. Все переглянулись, а вы, доктор, даже не выдержали и палец поднесли к губам. Подали знак к молчанию…

— Я же не зря сказал, что он догадливый, — торжествующе воскликнул Варавий.

Кондрат продолжал:

— Ах, доктор, доктор. Этот ваш жест меня чуть не убил. Ведь я сразу понял, что с матерью моей какая-то страшная беда случилась… У меня душа еще болела о моих боевых товарищах по обороне Севастополя, и когда я спросил, что с этим городом, то меня тоже успокоили на этот счет, но я по лицам окружающих понял, что дела там обстоят плохо. А когда вы, Виктор Петрович, мне про мирные переговоры сказали в Париже, я понял, что Севастополь взят захватчиками. Ведь это так?

Все молчали. Первым заговорил кузнец Варавий.

— Эх, Кондрат Иванович, была не была. Нельзя вам не знать правды. Сдали Севастополь. Вот недавно оттуда Бурлаченко вернулся. Он там тоже во флотском экипаже воевал. Тоже, как вы, раненый да контуженый. Он говорит, что измена приключилась. Лишь Малахов курган взяли, а остальными бастионами и укреплениями супостаты овладеть не смогли. Моряки, солдаты, офицеры, что на них стояли, уходить не хотели. Насильно их уводило начальство высшее с Горчаковым во главе. Никогда бы, коли бы не измена, не сдали врагу города. Вот как!

— Да, — вмешался Виктор Петрович. — Это точно, не хотели солдаты и офицеры сдавать город. Что правда, то правда. Сейчас по всей России по этому поводу траур. Новый государь император наш за оборону Севастополя награды всем дал. Да вот и вам, Кондрат Иванович, от вашего командира капитана второго ранга Григория Ивановича Бутакова письмецо пришло с посылкой. Медаль вам серебряную прислал командир с пожеланиями скорейшего выздоровления. Сейчас принесу сие письмо и награду. — Он вышел на минуту из комнаты, вернулся с письмом и протянул Кондрату серебряную медаль на георгиевской ленте.

Кондрат взял медаль, долго рассматривал ее, прочитал слова: «За оборону Севастополя» и вдруг бросил на стол.

— Слабый наш царь, — сказал он, — и слабодушный главнокомандующий Горчаков. Пропади пропадом предатели! Нет на них Нахимова!

Наталья Александровна и Виктор Петрович заботились по-родственному о восстановлении здоровья Кондрата. Они оказывали ему такую заботу и внимание, словно он был их родным сыном, хотя их сын Пьер служил офицером гусарского лейб-гвардии полка ее величества царствующей императрицы. Дело в том, что в последнее время у их Пьера складывалось все благополучно. Он уже не «шалил», как прежде. Об этом сообщил им в письме командир его полка, добрый знакомый обоих старших Скаржинских. Их родительские сердца было успокоились. По-другому обстояло дело с «приемным сыном», их воспитанником Кондратом. У него не все еще было налажено. Виктор Петрович питал к своему воспитаннику некоторую слабость. Он гордился его храбростью, честностью, патриотизмом, в котором, как ему казалось, воплотились лучшие рыцарские черты запорожского казачества. Ведь сам-то он, Скаржинский, (чего он никогда не забывал) был из старинного родового казачества. Кроме того, этот молодой потомок мятежного, вольнолюбивого казака — Хурделицы, с которым когда-то Виктор Петрович совершал походы, был удивительно похож своим характером и даже внешностью на старшего Хурделицу.