Юрий Трусов - Золотые эполеты

Еле повинующейся от слабости рукой он по привычке провел по голове, чтобы откинуть свой пышный, густой чуб. Но волосы на голове исчезли. Вместо них он нащупал жесткий ежик. Значит, он вправду сильно болел, что даже не заметил, как отстригли ему волосы.

— А что же с матерью? Что с Севастополем? Говорите же… — Он сердито глянул на доктора и понял, что тот ему все равно правды не скажет. Он в отчаянии закрыл глаза и опустил голову на подушку…

…Через несколько дней исхудавший Кондрат все же заставил себя подняться с постели. Шатаясь от слабости, сделал несколько шагов.

— Ты куда? Тебе же еще нельзя подниматься, — сказала Богдана.

— Дай мне лучше мундир мой. Я домой хочу.

— Ты и так тут дома. А вот Франц Павлович запретил тебе ходить. Он говорит, что тебе еще лежать надобно.

— Мало ли что он говорит. Я к маме пойду.

— Ой, Кондрат, милый. Не гоже так поминать ее, — вдруг побледнела Богдана и слезы полились у нее из глаз.

— А ты не обманывай! И не плачь, лучше прямо говори. Когда умерла мама? — догадался Кондрат.

Богдана молчала. Только слезы струились у нее по лицу. Он провел по привычке ладонью по стриженой голове, словно смахивая со лба воображаемый чуб.

— Значит, умерла… А теперь, давай-ка мундир и веди меня к ней на могилу. Знаешь ведь, где она похоронена.

— Конечно, знаю. Ведь каждый день хожу к ней на могилу.

Богдана вынула из шкафа его боевой, вычищенный и отглаженный мундир. Места, где сукно прострелили пули и были порваны штыком, теперь были тщательно заштопаны, так, что сразу и не приметишь. Он угадал, что это сделано рукой его жены.

Они пошли на кладбище, которое находилось недалеко от усадьбы.

Тут, как и во всей степи, окружавшей поселок, рос высокий бурьян, уже начавший желтеть. В нем утопали деревянные некрашеные кресты. На могиле матери стоял такой же деревянный крест, почти скрытый в этом море дикой травы. Дерево на кресте уже успело почернеть от отшумевших весенних дождей.

Богдана положила на могилу, в изголовье, васильки, которые она нарвала по дороге на кладбище.

— Вот так я и не смогла, замаявшись от горя, даже крест покрасить. И краски не было, да и времени. Когда под новый год мать померла, ты еще в огневице без памяти лежал. Все эполеты какие-то вспоминал, с покойным адмиралом беседовал, с ним в бой на бастион рвался. Страх. Я все глаза тогда выплакала. А матушка твоя у твоей постели сидела день и ночь. Однажды бедная не выдержала, упала и все… Я с Натальей Александровной бросилась ее поднимать, а она уже мертвая. Знать, не выдержало ее материнское сердце твоей боли. Вот теперь ты уже здоров, и у меня хлопот будет поменьше. Как достану краску, в первый воскресный день крест покрашу, — говорила Богдана.

Кондрат, не слушая ее лепета, молча опустился на колени перед могилой.

— Виноват я, мама. Ой, сильно виноват, бросил тебя, невесту поехал шукать по свету, а потом воевать с врагом по своей воле пошел и не уберег тебя… Прости меня, родная… — Он трижды поклонился кресту, стоящему на могиле.

— Я тоже виновата перед твоей мамой. Ведь ты из-за меня на поиск пошел. Из-за меня… — сказала Богдана.

— Не винись зря, — оборвал ее Кондрат. — Здесь, перед ее могилой, скажу то, что говорил тебе не раз: в ее смерти я виноват. Моя вина. И грех великий говорить неправду на месте этом, потому что мать моя была справедливая, и мне, ее сыну, тоже надо в этом схожем на нее быть. За справедливость она и в бой ходила, как и батько мой, Иван Хурделица, что за свободу Эллады там, на чужбине, свою жизнь отдал, — он задумался. — Вот видишь, — сказал он после паузы, — как оно получилось. Они как бы друг с другом и здесь своими судьбами поделились. Он в ее стране, в Греции, у Эгейского моря зарыт, а она вот здесь — на его родной земле. Вот оно, как вышло! — Он вытер ладонью набежавшие на глаза слезы и обнял Богдану: — Тебе, родная, спасибо, что чтишь ее память…

Лишь к вечеру, когда стали густеть сумерки, они отправились домой, в усадьбу. Там уже их затянувшееся отсутствие вызвало беспокойство. Когда затеплились свечи в комнате, у его покинутой кровати собрались встревоженные хозяева усадьбы, пришедшие проведать Кондрата: кузнец Варавий и доктор Франц Павлович. Он волновался больше всех.

— Я же предупреждал, что больному после такого серьезного недуга полагается для восстановления сил постельный режим. Нельзя было разрешать вставать с кровати, — обратился врач с упреками к Наталье Александровне.

— Да я не разрешала ему, — оправдывалась та.