Валериан Светлов - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Что ж, может, и вправду когда-либо говорила, — задумчиво произнес Дубнов. — Вот она моему другу, грузинскому князю Леону, сказала, что счастья ему не видать и он в ранней юности помрет. По ее словам и вышло, — грустно докончил он.

— Что и говорить!.. Марфуша никогда зря языка не чесала, — заметил кто-то.

— А все ж она ведьма, а собаке собачья и смерть! — крикнул какой-то рыжий детина.

В это время к помосту подъехали дровни, на которых со связанными руками сидели приговоренные.

Это были: цыганка Марфуша, ее кума и корчмарка мещанка Ропкина и ключница Черкасского, Матрена Архиповна. Все они обвинялись: Марфуша— в колдовстве и чародействе, а две другие — в сообщничестве и пособничестве ей. Цыганка была обвинена в том, что будто бы покушалась влить зелье в питье царицы, и была приговорена к сожжению на костре; Ропкина — к сечению кнутом и отрезанию языка, а Матрена Архиповна, как соучастница в убийстве грузинского князя, присуждалась тоже к сожжению.

Марфуша сидела спокойная, и даже что-то величественное было теперь в ее исхудалой, измученной пыткою фигуре. Ее черные, горевшие лихорадочным огнем глаза с тревожным любопытством искали кого-то в многотысячной толпе, окружавшей помост. В худых, истерзанных на дыбе руках она судорожно сжимала какую-то ладанку, ее бледные, пересохшие губы нервно вздрагивали и что-то по временам шептали. При виде костра и приготовлений к казни она осталась совершенно равнодушной, только ее взоры устремились на безоблачное синее небо, точно она кого-то призывала оттуда в свидетели своих безвинных страданий.

Ключница Черкасского тоже мужественно вынесла все пытки, ни единым словом не выдав своего боярина. Она шла на смерть, оставшись ему верной рабой и готовясь теперь умереть за него.

Зато мещанка Ропкина голосила и причитала за всех трех. Зная, к чему она приговорена, она словно хотела наверстать возможность в последний раз поболтать языком.

Всех трех женщин ввели на помост. Они повернулись лицом к востоку и стоя слушали чтение своего приговора, в котором описывались все их вины и преступления и к чему они присуждались.

Прочитав приговор, пристав дал знак палачу, и он схватил первою Ропкину. Нечеловеческий крик раздался по всей площади, когда кнут опустился на обнаженные плечи корчмарки. Однако казнь продолжалась.

Толпа безмолвствовала, невольно охваченная ужасом.

Только недалеко от помоста, в маленькой кучке народа, было заметно движение. Кто-то силился выбраться из толпы.

— Уйдем, уйдем, Пров, голубчик, — трясясь, говорила молодая жена Дубнова, — тетушку Анисью мучают. За что, за что? Безвинна она…

— Молчи, молчи, — останавливал жену побледневший стрелец, — или и нашей погибели хочешь? — щептал он ей на ухо. — Братцы, пропустите! Сомлела молодуха, — выволакивал он жену сквозь толпу.

Вслед им неслись прибауточки и насмешливые замечания. Но задира-стрелец не обращал на них решительно никакого внимания, стараясь скорее убраться с площади; он не замечал, как, толкаемые из стороны в сторону, они приблизились к самому помосту.

Казнь над мещанкой Ропкиной уже совершилась. Она лежала на помосте с вырезанным языком, дико вращая глазами, из которых текли ручьи слез, и мыча бормотала что-то ужасное своим разинутым и окровавленным ртом.

Палач продолжал между тем свое дело. Он привязал к одному из столбов цыганку, к другому— Матрену Архиповну.

В ту самую минуту, как хворост загорелся у ног осужденных, Марфуша подняла руки к небу и крикнула громким, ясным голосом:

— Прости, народ православный, не виновна я в замыслах на царицу, одна у меня вина была…

Ее перебил пронзительный, душу раздирающий вопль из близстоявшей толпы:

— Матушка, ты ли это?!

Цыганка вздрогнула на своем костре, широко раскрыла глаза и устремила их с невыразимым ужасом туда, откуда раздался этот дорогой, близкий и так хорошо знакомый ей голос. Она увидала свою Танюшу. Но дочь уже не встретила последнего взгляда матери, она лежала в глубоком обмороке на руках мужа, который старался скорее унести ее с площади и спасти от беды.

А огонь между тем быстро делал свое дело. Дым взвивался клубами к небу, огненные языки уже лизали ноги казнимых, и их безумные стоны постепенно утихали. Скоро на столбах остались лишь обугленные трупы, и народ стал медленно расходиться по домам.

Между тем в грузинских хоромах на Неглинной все ходили, уныло опустив головы. Царевна снаряжала Ольгу Джавахову и княжну Каркашвили в монастырь; юная княгиня и молодая девушка очень подружились в последнее время и целые дни проводили в грустных воспоминаниях о безвременной гибели Леона Джавахова.