Валериан Светлов - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Может, это поклеп на Черкасского?

— Боярыня Елена Дмитриевна его человека хитростью схватила, он во всем и сознался.

— А как боярыне о том ведомо стало? — спросил Ртищев, относившийся очень осторожно ко всяким изветам и доносам.

— Все из-за денег, жадность людей одолела, — грустно ответил царь. — Люди-то Черкасского на золото боярыни позарились: довелось им, вишь, слышать, что убивается она по князьке-то грузинском. Очень любила она его, — вскользь заметил Алексей Михайлович, — и много денег обещала тому, кто весть о нем ей принесет. Ну, вестимо, не устояли убийцы, объявились к ней и под великой тайной показали князька— умирал уже он от своей раны. Долго убивалась над ним боярыня, потом свезла его к жене молодой, на руках их он и душу свою Богу отдал. А боярыня как полоумная ко мне кинулась, во всем мне покаялась, за Пронского просила, извет с него сняла, а Черкасского молила наказать и тут же в огневицу [41] Горячка. впала, больно намучилась… Всем ее словам я мало веры дал, только повелел учинить дозор за людьми Черкасского, а тут вот, на пиру, и объявил он сам себя. Какие бояре-то у меня, какие бояре! — печально покачав головой, проговорил царь. — Убийцы, алчники, мздоимцы, лихвенники, изменники своему отечеству… Как править землей с такими боярами? Бояр много, я— один. Можно ли одному управиться с государством?

— Не все же, царь-государь, такие, — проговорил Ртищев, — есть ведь и достойные мужи.

— Есть, боярин, есть, — быстро подхватил Алексей Михайлович. — Если бы не было, чем земля русская и держалась бы? А все же одна негодная овца все стадо может испортить, да и молва о худом, как ком снежный, по всему свету катится, а хорошая к земле прирастает. И горько мне, горько, что в царстве моем больше худого, чем хорошего.

— Пустое, государь! Не печалуйся! В семье не без урода, — утешал, как умел, Ртищев.

— Уродов-то этих больно много, — улыбнулся уже Тишайший. — Что ж, поди, грузинский царь в горе? Приехал в неведомую страну защиты и подданства просить, а тут его же людей убивают? Горько это ему, горько! И мы просьбы его не уважили. Неужели ничего для них не сделали? — с искренним участием спросил Алексей Михайлович.

— Нельзя, государь, никак нельзя его просьбы уважить. У нас война с польским и шведским королями, ратные люди на границе, а царь Теймураз просит ратных людей тридцать тысяч! Не малая это рать, не собрать нам ее теперь. Со своими врагами — и то дай Бог управиться, а потом уже чужим помогать.

— Да ведь не чужой нам иверский народ? И веры одной, и батюшке моему челом в подданстве били, и в титле у нас значится: «Государь земли Иверской, Грузинских царей и Кабардинской земли, Черкасских и Горских князей обладатель». Как же нам не печься о народах своих?

— Оно точно… Так ты, государь, дай ответ ему, что народ бил челом царю Михаилу Федоровичу — на подданство, — проговорил Ртищев, — да не с руки нам они: далеко к ним ратных людей слать.

— А как же быть-то? — спросил Алексей Михайлович. — Ведь царю-то грузинскому невмоготу и здесь сидеть? Изныло, поди, сердце его по народе своем?

— Оно точно… Так ты, государь, дай ответ ему, что как управишься с неприятелями своими, то в утеснении и разорении видеть его не захочешь и своих ратных людей к нему пришлешь. Одари деньгами да соболями! — посоветовал Ртищев.

Царь внимательно выслушал своего умного и дельного советника.

— Ну, пусть будет по-твоему; как только управлюсь с польским и шведским королями, беспременно пошлю ратных людей, сколько царю Теймуразу потребуется. Пошли сказать о сем царю; пусть к нему с соболями и деньгами поедет Алексей Трубецкой. Он боярин дельный и дела умеет вести тонко. А теперь ступай-ка, Федор, — ласково положил царь свою руку на плечо боярина, — если бы побольше таких людей у меня было, как ты да боярин Ордин-Нащокин, хорошо было бы в моем государстве и легко было бы душе моей. А теперь скорбит и ноет душа моя. Прощай пока!

Ртищев благоговейно облобызал руку царя и медленно вышел из покоев.

Тишайший, как только вышел боярин, подошел к отворенному окну и, облокотившись на косяк, задумчиво устремил взор на темно-синее небо, усеянное звездами.

Какие думы роились под его высоким белым лбом в эту тихую летнюю ночь? Глубокие вздохи, вырывавшиеся из его широкой груди, тревожили спальника, стоявшего за дверями и прислушивавшегося к малейшим движениям царя, так необычайно долго не шедшего ко сну.