Сергей Голицын - Царский изгнанник (Князья Голицыны)

Да, положение Петра было крепко не одними стенами неприступной твердыни: права его, основанные на завещании царя Фёдора и подтверждённые представителями всех сословий, опирались, сверх того, на доверие русского народа, утомлённого частыми и кровопролитными междоусобиями. Петра князь Василий Васильевич считал непреодолимым, а дело царевны безнадёжно потерянным.

— Я плохо верю всем этим скверным новостям, — сказал он серпуховскому помещику, — большая часть из них — чистая выдумка: накануне именин схимонахини Анфисы царь Пётр Алексеевич очень дружелюбно обедал у сестры; с именин я поехал вместе с ним в Преображенское, где пробыл до вечера; ужинал я у царя Петра с начальником стрельцов и другими стрелецкими офицерами, и, верно, мы знали бы что-нибудь о жарком сражении...

— Мирская молва что морская волна, — сказала Серафима Ивановна. — Итак, батюшка князь Василий Васильевич, завтра ты изволишь уезжать отсюда; а нам-то когда прикажешь отправляться?

— Да коль всё готово, так тоже завтра, — отвечал князь. — До Тулы доедем вместе; а там пообедаем и поедем, вы на Киев и на Житомир, а я в своё Медведково.

— У нас всё готово к отъезду, — сказала Серафима Ивановна, — только нажарить кур да напечь пирогов на дорогу. Пойду распорядиться.

Чальдини очень удивился внезапной перемене, происшедшей в намерениях князя, и вместе с ним пошёл в его кабинет, чтобы расспросить его о причине этой перемены.

— Дела в Москве принимают такой оборот, — сказал ему князь Василий Васильевич, — что Мише лучше ехать, хоть с Серафимой Ивановной, чем медлить минуту лишнюю. Здесь, в отсутствие моём, пример Серафимы Ивановны мог бы, конечно, быть очень вреден для Миши и я ни за что не оставил бы его на её руках, а за границей она поневоле присмиреет. В дороге Мишу она обижать не посмеет, зная, что ты будешь писать мне обо всём, что его касается; а немедленно по приезде в Париж ты передашь моё письмо графу Шато Рено, и прежде чем ты соберёшься во Флоренцию, Миша уже будет отдан в хорошие руки. Вели укладываться; я напишу покуда несколько писем, которые поедут с вами.

На следующий день, 10 августа, выехали; в дормез села Серафима Ивановна с Мишей и горничной Анисьей; на козлы сел фельдъегерь, а князь поехал в открытой коляске с Чальдини и со своим камердинером.

Управлять Квашниным остался бурмистр под наблюдением Вебера, который обещал Серафиме Ивановне писать ей каждые две недели, адресуя письма через Ригу в Париж на имя адмирала графа Шато Рено с передачей госпоже Квашниной. Несколько конвертов с надписями на русском и на французском языках были заблаговременно изготовлены самой Серафимой Ивановной.

Анисья очень просила голубушку-боярышню взять с собой её Анюту — полечить на немецкой стороне; она бралась всё время везти дочь на коленях, уверяя, что она никого не стеснит, что она маленькая и лёгонькая. Но голубушка отвечала, что Анютка может полечиться и у Карла Фёдоровича (Вебера), который за это получает жалованье, а что со стороны Анисьи даже неприлично просить везти никому не нужную девчонку в княжеской карете и вместе с молодым князем. Впоследствии Анисья часто сожалела, что не осмелилась попросить этой милости через князя Василия Васильевича, которому Серафима Ивановна ни в чём не отказала бы.

Всю дорогу от Квашнина до Тулы Миша горько плакал, не внимая утешениям тётки.

— Полно убиваться, Мишенька, — говорила она, — это, разумеется, делает честь твоему сердцу, что ты так любишь дедушку; но будь рассудителен: рано или поздно надо же расстаться с дедушкой. А у меня ты будешь как у Христа за пазушкой; никакому царевичу не может быть так хорошо, как тебе будет у меня, мой Мишенька; ну полно же всхлипывать...

В Туле наскоро закусили, отслужили напутственный молебен и расстались. Прощаясь, Миша так вцепился в дедушку, что его с трудом оторвали от него и почти без памяти отнесли в карету. Горячо чувствуется, хорошо любится в лета Миши. И куда девается впоследствии эта драгоценная чувствительность детского возраста?.. Куда? Она выбрасывается, как лишний груз в трудное плавание по морю житейскому...

В Медведкове с нетерпением ожидали князя Василия Васильевича. Сыновья его не знали, что предпринять, на что решиться в отсутствие главы семейства. Хотя они и открыто принадлежали к партии Иоанна и Софьи; хотя им на мысль не приходило, сделав с совестию слишком обыкновенную сделку, под предлогом патриотизма оставить царевну и перейти к будущему источнику милостей, однако ж последние поступки царевны так резко выходили из ряда самых отважных политических преступлений; её участие в заговоре Щегловитова против Петра было так очевидно, что страх прослыть сообщниками братоубийцы, весьма естественно, ослаблял их рвение к службе царевне. Если, с одной стороны, любовь к отечеству не избавляла их от личной благодарности к женщине, которой они были обязаны всей карьерой, то, с другой стороны, эта благодарность должна иметь пределы, и мысль положить голову на плаху, оставляя по себе память изменника, не могла не ужасать людей, дороживших мнением потомства. Брут для освобождения Рима не поколебался поразить своего благодетеля; но согласился ли бы он изменнически убить Помпея из личной благодарности к Цезарю?