Сергей Голицын - Царский изгнанник (Князья Голицыны)

— Я, ей-Богу, думала, — говорила она, — что к обедне ты изволишь надеть синий сарафан.

— Врёшь, негодница, — отвечала Серафима Ивановна. — Бусурманка я, что ли, чтоб в такие дни цветные сарафаны носить!..

— Ради Христа, — продолжала Анисья, — хоть для такого дня пощади Анютку, ведь она не виновата; прикажи мне лучше обрить голову...

— Молчать, мерзкая! Вздумала учить меня, кто прав, кто виноват!.. Я те покажу, как глаза таращить да зубы скалить!..

Нечего было делать: Анюта принялась за работу, и как ни торопила её мать, как ни уговаривала её рвать волосы, не разбирая, где воск и где его нет, как ни уверяла, что ей совсем не больно, как ни помогала сама дочери, а к сроку работа не была окончена, и Анисья, обезображенная лысинами и побагровевшая от боли, к довершению всего должна была смотреть, как её Анюта металась под неистовыми ударами Серафимы Ивановны. С тех пор (вот уже два года) девочка не может поправиться и перестала расти.

Другая горничная Серафимы Ивановны, Сусанна... Но отвернёмся наконец от этих гнусных, от этих отвратительных картин, нужных, к сожалению, для связи нашего рассказа, и возвратимся к князю Василию Васильевичу, которого квашнинская помещица продолжает чествовать и благодарить, как в первый день его приезда. С Мишей она обращается чрезвычайно мягко: дарит ему и жестяных казачков, и чайные приборы; лакомит его изюмом, яблоками, огурцами с мёдом.

Если дедушка за какую-нибудь шалость побранит его, то она же заступится. «Не беда, — говорит, — что ребёнок резвится, что он разорвал куртку или заехал верхом во фруктовый сад и помял молодые яблони. Ребёнок должен резвиться; оттого он и растёт; но, главное, надобно, чтоб он рос в правде Божией и боялся не шалить, а лгать».

— Ты у меня, Мишенька, хоть мою бетихеровскую [10] Саксонец барон Бетихер изобрёл фарфор в 1676 году. чашку разбей, только приди и признайся сам: я, мол, тётя, разбил твою любимую чашку, и я ничего не скажу, даже не побраню...

Об экзекуциях и оригинальных наказаниях с приезда князя Василия Васильевича не было и речи. Только раз, входя с Серафимой Ивановной в столовую, он увидел буфетчика, стоящего в углу в дурацком колпаке, наскоро сделанном из сахарной бумаги.

— Вот, батюшка князь, — сказала Серафима Ивановна, — этот балбес, из озорства и с целью поднять помещицу при твоей княжеской милости на смех, подал давеча невычищенный самовар. Строгих наказаний в Квашнине нет и в заводе, а совсем не взыскивать с этих озорников нельзя: на голову сядут.

Князь Василий Васильевич, может быть, и посмеялся бы над странным видом дюжего, тридцатилетнего, в сажень шириной озорника, наказанного, как осьмилетний мальчик, если б из рассказов Чальдини он не знал, что в Квашнине есть в заводе и другие, менее патриархальные, наказания.

Нескромных речей своей прислуги Серафима Ивановна не опасалась; к соседям князь Василий Васильевич не ездил, а в Квашнине виделся с ними не иначе как в присутствии хозяйки; следовательно, — думала она, — и соседи не проболтаются; итальянец не понимает ни бельмеса, и в этом отношении Серафима Ивановна была так же спокойна, как и в других.

Ей и в голову не приходило, что по-латыни можно говорить о чём-нибудь, кроме рецептов; не то она на время услала бы куда-нибудь больничного врача Вебера, который с первых дней знакомства своего с Чальдини очень сошёлся с ним, часто беседовал и кончил тем, что яркими и верными чертами описал ему характер и обычаи квашнинской помещицы. «Не худо бы, — прибавил он в заключение своего рассказа, — чтобы князь узнал, что здесь делается: не может быть, чтоб он не заступился за этих несчастных».

Узнав подробности о житье-бытье крепостных Серафимы Ивановны, князь Василий Васильевич с трудом мог скрыть перед ней глубокое чувство омерзения, внушаемое ему этой красивой, двадцатичетырёхлетней и уже дотла развращённой девушкой. Он тут же, сгоряча; написал княгине Марии Исаевне, что как ни дружна она с подругой своего детства, однако ж и думать нельзя поручить ей её сына.

Но как отправить письмо это? С нарочным? Серафима Ивановна непременно его перехватит. С фельдъегерем, как государственную депешу? Серафима Ивановна удивится, что, числясь в отпуску и не получая в Квашнине никаких бумаг, князь Василий Васильевич посылает в Москву государственные депеши. Кроме того, он боялся, что княгиня Мария Исаевна, по дружбе с кузиной, сообщит ей его письмо прежде, чем он успеет принять меры для ограждения Вебера и квашнинской дворни.