Лев Жданов - В сетях интриги. Дилогия

— Вижу… верю! — стискивая до боли пальцы, глухо проговорила Анна, поняв, как смешон был её порыв перед этой надменной, глупой толстухой.

И, плотно сжав губы, умолкла.

— Так не плачьте больше и глядите повеселее. Мой Яган любит весёлых женщин, а печальных избегает. Даже можете немножко пококетничать с ним. О… он большой ходок ещё по части женщин. И на этом можно его изловить. Я не приревную… ради доброго дела… Тем более что… Скажу вам по секрету — и я не остаюсь, конечно, перед ним в долгу. Знаете, как говорят эти медведи-русские: «В лесу как аукнешь, так тебе и откликнется…» Ха-ха! А вы и не подозревали? О, жизнью надо пользоваться, дитя моё, пока ещё она посылает нам свои улыбки. Не плачьте же больше! Я сберегу вас, верьте. Пойдём к малютке-государю. Яган приказал мне сообщить ему, как я найду его? И вообще… Я вам кое-что ещё открою уж, будем друзьями… Идемте!

И, не дожидаясь Анны, толстуха заколыхалась к двери, ведущей в соседний покой, отведённый для малютки Ивана Антоновича.

Анна, отставши немного, шепнула Юлии:

— Слышала, видела… Надежды нет! Если бы только удалось графу… Иначе мы погибли!

И поспешила за герцогиней к сыну.

А Юлия, проводив обеих взглядом, перевела взор на окно, задумалась, глядя на простор оледенелой Невы, видный отсюда, и зашептала, словно говоря сама с собою:

— Да… Только бы нам попасть в правительство, если удастся переворот. Тогда поглядим!

После свидания с Минихом и всех волнений, пережитых потом во время посещения герцогини Бирон, Анна Леопольдовна чувствовала себя совершенно разбитой. Головная боль и тошнота усилились нестерпимо.

Пройдя в покой, отведённый ребёнку-императору, она подошла к колыбели сына и долго глядела на его розовое личико. Мальчику, очевидно, было слишком жарко под одеяльцем из лебяжьего пуха, под которым находилось ещё другое, более лёгкое. Анна осторожно отвернула края покрывал, давая доступ воздуху жарко нагретой комнаты к крошечному тельцу мальчика.

Поцеловав малютку, который, дремля, шевелил губками, как бы искал чего-то, мать передала его кормилице, здоровой, молодой бабёнке, недавно привезённой из псковской деревни, и, глядя, как жадно взял и в полусне стал сосать упругую грудь ребёнок, с невольной затаённой завистью поглядела на крепкое тело крестьянки, мысленно сравнивая его со своим, вечно затянутым в корсет со стальными планшетками, вялым от нездоровья и отсутствия движения.

«Если бы Линар увидал и сравнил!» — невольная, совсем неподходящая к минуте и к настроению, мелькнула в уме Анны ревнивая мысль.

Но сейчас же ей стало стыдно за такое легкомыслие. Даже испуг овладел её расшатанной душой.

«Теперь, в такие минуты, и о чём я думаю?! Господь за это может покарать меня… и моего малютку!.. Боже! Прости! Не карай! Я слабая, грешная, пустая женщина. Но мой сын не повинен ни в чём. Он ни в чём не грешен перед Тобою. Его защити и спаси. Карай меня и мужа… если надо. Его защити!..»

От мысленной мольбы незаметно для себя она перешла к полушёпоту. Видя, что мамка с изумлением глядит на неё, Анна опомнилась, ещё раз поцеловала сына и перешла к себе в опочивальню. Бросившись на постель, она пыталась уснуть, но головная боль не давала сомкнуть глаз, а душу жгла неясная тревога.

Хотя и не особенно склонная к исполнению обрядностей православной религии, которую пришлось принять ей уже на шестнадцатом году, Анна взяла молитвенник в переплёте, отделанном перламутром и золотом, опустилась на колени перед иконами в богатом киоте и стала шептать молитву за молитвой, почти не вникая в их содержание. В то время, когда губы лепетали малопонятные ей славянские слова, в душе трепетала и рвалась к небу своя жаркая мольба, короткая, но сильная, как биение сердца матери, переживающей смертельный страх за участь единственного сына.

«Боже, спаси и защити младенца Иоанна… Сохрани моего мальчика… Не погуби его за мой грех… за грехи отца!..»

Долго так длилась эта двойная молитва. Устав стоять на коленях, Анна присела на маленькую скамеечку, стоящую тут же, прислонилась головой к небольшому аналою и затихла.

Обратив теперь внимание на себя, она почувствовала, что голова почти не болит больше. Облегчилась и тяжесть, давившая грудь весь вечер. Этот противный клубок, стоящий в горле часами, вызывающий тошноту, лишающий воздуха, приносящий смертельную тоску, — он исчез. И только лицо было мокро от слёз, появления которых не заметила сама Анна в минуты недавнего своего молитвенного полузабытья.