Лев Жданов - В сетях интриги. Дилогия

Бидлоо, проводив Анну Леопольдовну, тоже почувствовал, что он совсем измождён. Но лечь тут, в опочивальне больной, или подремать даже сидя в кресле — этого нельзя…

Вооружив сухой, горбатый нос огромными очками в круглой золотой оправе, Бидлоо развернул тяжёлый фолиант в кожаном переплёте, принесённый с собою на бесконечное дежурство, и в десятый раз стал перечитывать мудрую книгу Аверроэса, одного из отцов врачебной науки.

Среди полной тишины чётко тикали часы на камине, изредка тонко позвякивая ослабелой пружиной. Трещали дрова, подкладываемые в камин шутом… Дыхание спящей, прерывистое и хриплое, как-то сливалось с окружающей тишиной, оттеняя, но не нарушая её. Медленно текли минуты. Прошло около часу.

Вдруг рука Анны вздрогнула, императрица попробовала во сне зашевелиться, не смогла, слабо застонав и раскрыв на мгновенье глаза, снова сомкнула их, обеспокоенная слабым светом свечей, защищённых зелёными колпачками; пересохшие губы едва зашевелились, почти беззвучно лепеча что-то.

— Пи-ить! — скорее догадались, чем услышали просьбу больной окружающие.

Шут первым бросился к столику, на котором стояли лекарства и графин с питьём. Но дремлющая до сих пор Салтыкова тоже мгновенно прокинулась, поняла и быстро налила в стакан питьё из графина. Осторожно придерживая затем тяжёлую голову Анны, Салтыкова приблизила стакан к самым губам больной.

Два-три судорожных глотка… и снова откинулась на подушки эта мертвенно-бледная голова с подтёками вокруг глаз, которые так и не разомкнулись.

Бидлоо, поспешивший также к постели, осторожно коснулся отёкшей руки, желая посчитать пульс.

— А… Ты здесь все… не ушёл!.. Добро. Не оставляй меня, слышь. Я хочу быть здорова! — с неожиданным приливом сил порывисто заговорила Анна, полуоткрывая глаза, тусклые и стекловидные теперь.

— Да поскорее подымай, слышь!.. — продолжала она, шевеля в такт словам опухшими пальцами. — Колотье прошло, слава Христу. Ты помог, спасибо… А теперь и совсем на ноги поставь скорее… Знаешь: страшно мне было. Думалось уж — помру! Так рано, и до пяти десятков лет не дотянула. Десять годков всего и поцарила!.. Што тут… Много ль. Вот была здорова и лет не считала… И не думалось. А теперь — все на ум идёт. Жить хочу, слышь! — со стоном выкрикнула Анна. — Гляди: оздоровею — озолочу! Не то графом — герцогом… принцем сделаю… Слышь! О-ох! Слава Христу: боли-то нету… колотья треклятого этого… О-ох! Да штой-то все молчат, ровно куклы осиновые! — вдруг раздражительно прозвучал голос больной. — Глазами, знай, водят и ни гугу!.. Терпеть, слышь, не могу, коли молчат! Я и проснулась-то от тишины от вашей. Во сне страшно мне стало: тихо кругом, ровно в могиле. Што ж вы онемели все!..

Разом заговорили окружающие, вспомнившие, что государыня больше всего не терпит, когда кругом неё тишина и все молчат.

Но общий, внезапный и неуверенный говор покрыл визгливый голосок шута.

Нос схватил опахало Салтыковой, сунул его себе сзади, под фалды кафтана, в виде хвоста и, став на четвереньки, стал, словно кот, тереться у постели, мурлыча и мяукая и приговаривая в одно и то же время:

— Мьяу!.. О-ох, не серчай ты, Грозный царь Иван Васильевич!.. Мур-р-р… Не вели казнить, дай слово молвить!

Анна слабо улыбнулась.

— «Васильевич!» Да, да, да!.. Так меня в девушках ещё… у матушки ещё… один блаженный святой человек прозывал… Царство мне, видно, тогда уж пророчил! Вот кабы жив он был, я знала бы: долго ль и хворать мне ещё… Он бы и тебя за пояс заткнул! — обратилась она к Бидлоо. — Да, «Василич!» Да, уж не такая я «грозная»… Я — добрая. По мне, и не казнить бы ни одного человека… А надо… Што уж тут!

— Вестимо, добрее тебя нету! — подхватил Нос. — Да и не ты казнишь, судьи твои праведные. Правители да управители… На них и грех. А ты — добрая! — махая опахалом-хвостом, поддакивал шут. — Вот и Котишко-Мурлышко тебя любит!.. Мр-р-р… мр-р-р-ру… мьяу!..

— Поди ты… надоел! — с гримасой проворчала Анна и обратилась к Салтыковой: — Ты што, мать: али уж зареклася нынче ни словечушка не молвить?.. Вот не стало моей Новокщеневой… Бусурманка прирождённая, а по-нашему каково бойко лопотала, без умолку просто! Приятная была женщина. Да ещё княжна Вяземская, тоже говоруха изрядная. Да померли… Ишь, как невпору. Вот я больна — и разговорить меня некому. Тяжко мне, а сама должна языком трепать… да…

— Ох, матушка! — угодливо затараторила Салтыкова. — Я лишь не хотела твоим речам мешать, государыня ты моя… А посказать много есть!.. Ещё сколько даве осталося недосказано… Как уснуть изволила, кормилица!.. Вот, утречком ещё нынче, кака оказия приключилась: в караулке-то ахфицер… Красивый такой, видный малый… Тревогу вдарили, што цесаревна наша, Лизаветушка-матушка мимо едет… Он, ахфицер-то, и выбежал к своей ширинке… Ан впопыхах-то на пратазан-то и напоролся… Еле тут же душу Богу не отдал!.. Може, уж и не жив…