Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

— И я думал, что для меня возможно счастье!.. — простонал он.

Но могучий, глубоко убеждённый голос священника уже звучал над ним:

— Для тебя возможно ещё счастье, ибо бесконечно Божие милосердие! Поверь в Него, почувствуй Его — и тогда ты спасён. Ведь Он сотворил и тебя, и всех, и всё! Ведь Он истинный Отец, пойми — Отец! Ты мог постигнуть все чудеса его творения, но Его не мог ты постигнуть разумом — и низринулся в безумие, ибо разве не безумие признавать творение без Творца, следствие без причины?! Плачь, рыдай, молись, забудь твою мудрость! Зови в себя любовь, зови её немолчно, неустанно — и она придёт на зов твой… Она войдёт в твою душу — и тогда ты будешь спасён, ибо кем бы ты ни был — ты ничто, ничто без неё! Ты несчастнейший, преступнейший из смертных, пока нет любви в тебе… Плачь и молись…

Его голос оборвался. Он сам упал на колени рядом с братом и, охватив его крепко рукою, прижавшись головой к его голове, будто стараясь с ним слиться, войти в него, воскликнул, весь обливаясь слезами:

— Господи, помилуй! Господи, спаси нас!

Когда Захарьев-Овинов простился с отцом Николаем, внушившим ему твёрдую надежду на спасенье и уничтожившим безнадёжное отчаяние, которое было охватило его душу, он не пошёл к себе. Он машинально прошёл большой двор, вышел из ворот и направился по улице.

Он не замечал дороги, не видел встречных. Ему попалась возвращавшаяся домой Настасья Селиверстовна. Она уже было кинулась к нему с радостной улыбкой; но взгляд на его лицо ясно сказал ей, что он ни её, да и никого не видит. Она отшатнулась, не посмела его окликнуть — и он прошёл мимо.

Он бродил до самого вечера по улицам, а затем пришёл к себе и запёрся в своих комнатах. Никто так и не видел его весь день. Двери были на запоре, прислуга не посмела стучаться. Приготовленный ему обед остался нетронутым. Наконец дворецкий решил, что, верно, князь обедал где-нибудь у знакомых и, решив это, распорядился, чтобы убирали со стола.

Но князь нигде не обедал. Он ничего не ел весь день и даже не помнил, что существует пища, что человеку необходимо питаться. Ему не в новость были дни, проведённые в полном воздержании от пищи. Наконец, если бы голод напомнил ему о себе, у него был запас таинственного, подкрепляющего силы человека вещества, которым щедро снабдил его Ганс фон Небельштейн…

До потребностей ли тела было теперь великому розенкрейцеру, когда в душе его кипела необычная, решающая всю дальнейшую судьбу его деятельность. Беседа с отцом Николаем, всё, что он пережил и перечувствовал во время этой беседы, — внезапное просветление, сознание своей преступности, прорвавшиеся рыдания и слёзы, общая молитва с братом, принёсшая ему совсем новые, неизъяснимые ощущения, — всё это было для него подобно кризису тяжкой болезни, после которого начинается медленное выздоровление…

Да, выздоровление начиналось. Жизнь со своим светом, со своим теплом приходила мало-помалу. Но слабость была велика, страданий оставалось ещё очень много. Великий розенкрейцер уже не мог теперь, раз признав и увидя глубину своего нравственного падения, снова закрыть глаза и уйти в свой прежний мир. Теперь уже никакие доводы рассудка, ничто из его прежних знаний неспособно было убедить его в том, что смерть несчастной Елены Зонненфельд была не делом его рук, не делом его преступной воли, а естественным происшествием, совершившимся по непреложным законам, управляющим природой. Он виноват в этой смерти.

Если бы такое убеждение явилось как довод рассудка, тот же самый рассудок мог бы представить, пожалуй, иные доводы. Но раз человек «почувствовал» свою виновность, раз голос сердца и совести сказал ему о ней — тут уже некуда было деваться, тут уже не могло быть ошибки, — совесть не обманывает. Страшно, тоскливо становилось на душе великого розенкрейцера, и в миг один он, всю жизнь считавший себя выше других людей, сделался в своих собственных глазах ничтожным, жалким существом. Всю жизнь чувствуя в себе необычайную мощь и силу, он чувствовал себя теперь слабым, беспомощным, неспособным подняться без высшей помощи.

Его душа давно уже подготовлялась к тому, что совершалось теперь в ней. Но всё же борьба была жестокая: весь прежний мир, со всеми обольщениями гордости, власти и силы, заявлял свои права и не хотел сдаться. Новый мир мог противопоставить ему только одно оружие. Оружие это, однако, было непреоборимым, и оно вырастало с каждой минутой в душе великого розенкрейцера. Это оружие было — любовь. Да, происходил таинственный процесс возрождения души человеческой. Цветок любви, истинной, горячей любви, пробился наконец сквозь холодную почву. Он быстро рос, распускался. Дивная красота его выделяла уже из себя сладкое благоухание.