Стивен Прессфилд - Приливы войны

— Кто это? — крикнул он.

Он ослеп. Пламя наполовину сожгло его лицо. Я назвал себя. Он не расслышал. Я громко крикнул ему в ухо своё имя. Я был в таком отчаянии, какого не выразишь словами. Сзади шумели фракийцы, требуя свою награду. Дом рушился частями. Я снова заорал в ухо Алкивиаду. На этот раз он услышал. Его пальцы впились в меня, как когти грифона.

— Ещё кто?

Я сказал, что ещё — Эндий и персы. Ужасный стон вырвался из его груди, словно он услышал то, чего ожидал. За ним пришла судьба. Он ухватился за меня ещё крепче.

— Женщина... Её нельзя оставлять в этой стране беззащитной.

Я поклялся, что буду защищать её. Его большой щит — тот самый, что был с ним трижды по девять лет, с первого нашего сражения под теми утёсами, Котлами, — всё ещё защищал его грудь и плечи. Я поставил щит так, чтобы прикрыть его наготу. Он шевельнулся, с усилием выпрямился. Из последних сил он немного отклонил щит, открывая плечи и горло.

— А теперь, друг мой, — сказал он, — возьми то, за чем пришёл.

Здесь Полемид поднял голову, и взгляды наши встретились. На миг я подумал, что он не сможет продолжать. Да и я не был уверен в том, что хочу этого.

Лисандр говорил об Алкивиаде, что Необходимость в конце концов свалит его. Наверное, это так. И вот теперь моя рука держит тот самый роковой клинок. Я убил не полководца, не государственного деятеля, — не того Алкивиада, который войдёт в историю. Я убил человека, которого многие ненавидели, а многие — любили, и не последним среди них был я. Не стоит подсчитывать его подвиги и преступления. Я почитаю его вот за что: он вёл корабль своей души туда, где соединяются море и небо, и сражался там без страха, как немногие до него, — кроме, может быть, твоего учителя, его первого наставника. Кто сможет опять заплыть так далеко?

Я проклинал себя за то, что совершал во время чумы. Но там, на Оленьей горе, к моему удивлению, я не почувствовал ни горя, ни угрызений совести. Я убил его, но не потому, что мне повелели. Ты понимаешь разницу, друг мой? Я был рукой Алкивиада. С той самой ночи во дни нашей юности на прибрежной полосе во время шторма — до того рокового мгновения, когда нанёс ему последний удар, который он сам призвал. Кто виноват? И я, и он, и Афины, и вся Эллада — все, кто своими руками подготовил наш крах.

Полемид закончил свой рассказ. Достаточно. Больше нечего сказать. Потом, в его рундучке, я обнаружил письмо, написанное рукой Алкивиада. В письме не содержа лось приветствия, оно было составлено с ошибками — это был черновик. Кому адресовалось послание — можно толь ко догадываться. Судя по дате, десятому гекатомбэона, это последнее письмо в его жизни.

«...Мой конец, хотя он наступит от рук незнакомцев, спланирован и оплачен моими соотечественниками. Я для них — то, что они ценят больше всего и меньше всего могут вынести: их собственное подобие, только в худшем варианте. Мои добродетели — честолюбие, дерзость, состязание с небесами, перед которыми я не желаю смиряться, — это их собственные качества, только усиленные. Мои пороки — это и их пороки. У меня нет скромности, терпения, я ненавижу держаться в тени. Они тоже презирают эти качества. Но в то время как моя натура избавила меня от этих качеств, с ними этого не произошло. Тот блеск, к которому призывает их мой пример, вызывает у них и страх, и благоговение; однако последовать моему примеру у них никогда не хватает духа. С тех пор как Афины столкнулись с самим фактом моего существования, у них есть только два выхода: либо последовать моему примеру, либо устранить меня. Когда я уйду, Афины будут плакать по мне. Но я уже никогда не вернусь. Я — последний у Афин. Больше таких, как я, не будет, сколько бы у них ни было командиров на флоте».

Последний день Сократа, — заговорил мой дед, — я провёл в его камере вместе с другими. Я очень устал и задремал. Мне приснился сон.

Устав, но желая сохранить ясность ума, чтобы оказать достойную помощь нашему учителю, я ищу по всей тюрьме какую-нибудь нишу, где можно было бы подремать. Мои поиски заводят меня на чердак плотника. Там плашмя лежит колесо, на котором Полемид встретит сегодня свою смерть.

— Входи, господин, — манит меня плотник, — поспи.

Я ложусь и проваливаюсь в глубокий сон. Но вдруг просыпаюсь рывком и вижу служащих, которые привязывают меня к колесу. Мои запястья и щиколотки закованы в кандалы. Цепь давит мне на горло.