Любовь Антонова - Заслон [Роман]

За Хабаровском было снежно. Солнце и снег слепили глаза. Бил в лицо резковатый ветер. От мерной поступи тербатцев в морозном воздухе, далеко разносилось: ж-жик… ж-жик… ж-жик… Шагали налегке. На единственной подводе лежал пулемет, узелки тербатцев да куль с пшеном — весь запас провианта, выданный перед походом.

Кошуба, тешивший поначалу ребят побасенками, — он их знал великое множество, — скоро выдохся. Никто не поддержал напускного веселья, да и своя морока подступала. Он вполголоса поверял Ивану Васильевичу семейные дела. Характер у Николая Шастина не медовый, а бедовый. Еще дома ему было говорено: «Не суйся в пекло: батьки в доме нема, мать на ладан дышит, а сестренок и братиков хоть отбавляй. Уйду я, и мою мелюзгу да жинку сюда же плюсуй. Ты старшой, на тебе семья станет держаться». Какое там… уперся, что вол. «Да ты ж разутое, раздетое». В Хабаровске, говорит, обмундируют. С тем подались, оторвав от себя теплые женские руки.

— Обмундировали в Хабаровске… как же, в самый раз этим было заниматься: в чем пришли, в том и дальше пошли. По горсти пшена на брата — вот все снаряжение. Хорошо, что не весь Мирошниченкин хлеб приели, да у Печкина за пазухой картошек с десяток припрятано. Если на привале сальцем раздобыться, кулеш знатный можно сварить. Нужно будет поспрошать про сало…

Мороз пробрал Шастина до синевы. Пришлось отдать ему свою вязаную фуфайку. Другой бы с благодарностью принял, а этот стал препираться. Кошуба набросил ему фуфайку на плечи, а он возьми да и стряхни ее в снег. Тут уж Лука Викентьевич не выдержал:

— Ну, уросливая зараза, я ж тебя зануздаю! — И принялся бороться со свояком. Николай, разогревшись, смилостивился, поднял и надел фуфайку. А валенки-то подшитые ползут по швам. Вот горе-гореваньице, с радостью бы отдал Николке и свои унты, да нога у Луки Викентьевича маленькая, — он и сам-то не очень велик, — а у длинного, тощего Николая ножищи — дай боже! Гляди на него теперь, казнись…

Бородкин нежненько, как невеста жениху, повязал Марку гарусный шарф. Тот тоже было заартачился. Саня на него прикрикнул:

— Дают — бери! Думаешь, я в этом облачении родился? Меня самого старик Комаров с головы до ног одел. Объясняй каждому! — Марк глянул на него благодарными глазами и поправил на шее обновку. Ильинский, приглядывавшийся к Сане, подал голос:

— Знатная вещь! — Сам он был обмундирован с иголочки.

Бородкин спросил в упор:

— Вы бывший офицер?

— Это имеет значение? — пожал обтянутыми бекешей плечами Ильинский.

— Еще какое!

Нарочито медленно отвернув побелевший от мороза воротник, Ильинский выставил вперед острый подбородок:

— Чудны дела твои, господи! — Он зевнул, прикрывая рот перчаткой. — Нельзя ли, дитя мое, поточнее?

— Извольте, — Саня весь поджался, будто готовясь к прыжку, и сказал раздельно: — Сун-фу передоверил командование своему помощнику. Так?

— Допустим, диагноз верен. Что из этого следует, моя радость?

Бородкин постарался не заметить ни его фамильярности, ни язвительности тона.

— Я отвечаю за амурцев и обязан знать, кто их командиры.

— Слушай, мальчик… — рот Ильинского повело на сторону. Он помолчал, бросил сквозь стиснутые зубы: — Если ты чинишь допрос, я не обязан отвечать. Если это детское любопытство, тем более. Тот, кто послал меня сюда, знает, кто я. Квиты?!

— Не наводи тень на плетень, — сказал спокойно Саня, — не уклоняйся от прямого ответа на простой вопрос. Вина не наша, что знакомимся так вот, на перепутье:

— Ну ладно, ладно, — смягчился Ильинский. — Я, знаешь, излишней подозрительности не выношу. Не будем, как козлы, трясти бородами, ища подвоха там, где его нет и в помине. А вот и Ново-Троицкое! — воскликнул он. — Сделаем здесь привал, отдохнем, а завтра чуть свет тронемся дальше. Не возражаешь, комиссар?

— Какие могут быть возражения? Люди притомились.

— Парень ты, должно, не плохой, но не вяжи ты мне, за ради бога, руки. Положись на мой военный опыт. Я же не виноват, что кто-то в чем-то ни уха ни рыла. — Ильинский полной грудью вдохнул морозный воздух. — Давай заночуем в одной избе, вот и узнаем друг друга ближе.

Саня согласился. Они прибавили шагу, догоняя идущих впереди.

Вечерело. Косые тени от плетней лежали на синем, нетронутом снегу. На голых ветках черемух стрекотали воробьи. Над вытянувшимися цепочкой деревянными домиками курились мирные дымки. Веяло по морозцу печным теплом, горячим варевом, сытой, ухоженной скотиной. Сгрудившись посреди безлюдной улицы, тербатцы братски делились табачком.