Любовь Антонова - Заслон [Роман]

Он дочитал стихи до конца. Было похоже, что Вениамин и является их автором. Ему похлопали и, смеху ради, дали еще один уполовник варева. Саня сказал, что это честно заработанный им гонорар.

Бородкин съел свой кулеш, покурил, послушал, как Кошуба рассказывает занимательные истории. Хозяин завалился спать на печи. Стали укладываться и тербатцы. Пожелав всем спокойной ночи, комиссар отправился в «ставку», как в шутку окрестили амурцы большой бревенчатый дом, куда Сун-фу врезался с ходу, даже не поинтересовавшись, как расквартируется отряд. На подходе к дому его догнал Ильинский.

— Ну как? — спросил он безразличным тоном Саню и долго обметал в сенцах травяным веником свои щегольские бурки.

Старик хозяин, дремавший у стола в просторной кухне, сказал им, что Сун-фу уже отдыхает, и крикнул снохе, чтобы собирала на стол. Ильинский вымыл над лоханью руки, пригладил негустые волосы. С лица, нажженного ветром и морозом, быстро сбежали живые краски. Он был неразговорчив и явно чем-то озабочен.

Бородкин сказал, что уже поужинал. Старик провел его в тускло освещенную прохладную залу и вернулся на кухню. Саня осмотрелся в полумраке и лег на широкую лавку, под образами. Над головой потрескивал фитилек зеленой лампады. Пахло деревянным маслом. Сун-фу спал на огромной кровати, уткнувшись лицом в цветастую наволочку, и не проснулся даже когда Ильинский стал через него перелазить, чтобы улечься к стенке. Ночью Сун-фу всхрапывал, раза два вставал и ходил на кухню пить воду. Ильинский спал сном младенца. Под утро забылся сном и Саня, но скоро проснулся в неясной тревоге.

Ильинский, позевывая, сидел в ногах постели и натягивал бурки. Сквозь щели в переборке было видно, что на кухне пылает лампа. Молодуха месила тесто. Умываясь, Ильинский разговаривал с нею, поинтересовался, сколько верст отсюда до Казакевичево.

Казачка ответила, жеманясь, что замуж шла убегом и не успела версты те сосчитать. Она, видимо, любила побалагурить, посмеяться. Ильинский небрежно уронил:

— Своих девок здесь не хватило или были, да не такие красивые?

— Да уже призабылось, что к чему, — скромничала молодуха и смешливо ввернула: — Папаньке там моему поклон. Ксюша, мол, наказывала. У него и остановитесь. Первый дом на станице, Шереметьевыми мы прозываемся.

— Ладно, передам. Через часок можно будет перекусить?

— Да я сю минуту! Рань-то какую всполошилися…

Ильинский хлопнул дверью. Бородкин в незастегнутой куртке кинулся за ним следом.

На улице было морозно и тихо. Вкрапленные в черный купол неба звезды казались такими большими и яркими, будто приспустились к земле.

— А, комиссар, — обернулся на Санины шаги Ильинский. — Я-то думал, тебе еще сладчайшие сны снятся.

— Будем делать побудку? — спросил Бородкин.

— Кто идет? — отделилась от стены бревенчатого дома темная фигура.

— Свои. Это ты, Гамберг?

— Как видишь. Дай-ка огонька. — Они закурили. Саня стал расспрашивать о минувшей ночи.

— Шастин заболел, — ответил Вениамин. — Всю ночь в жару метался. И еще ребята пообморозились. Харитонов толкует: надо их на подводе отправить в Хабаровск.

— Маменькины сынки, вырядились, как на прогулку. Цацкайся теперь с ними! И в Хабаровске они нужны, как… — Ильинский выругался сквозь зубы. — Пойти посмотреть…

— Прыткий, — сплевывая в истоптанный снег, сердито выдохнул Вениамин… — «Подь сюда, сделай это…» Ребята всю ночь в карауле, как цуцики, дрогли. Эй, куда вы? — крикнул он выбежавшим из дома тербатцам. Один из них поскользнулся на обледенелой ступеньке, неуклюже поднялся и стал растирать ушибленное колено.

— Куда это вы? — спросил у него Бородкин.

— Помкомандира велел оповестить, чтобы винтовки тащили сдавать.

— Что? — не веря своим ушам, крикнул Бородкин. — Какие винтовки?

— Обыкновенные. Какие были дадены… — Не дослушав, Саня влетел в темные сенцы, рванул избяную дверь. На бревенчатой стене чадно мерцала семилинейная лампа. Грязев выкладывал в огромной печи березовые поленья. Тербатцы топтались по разбросанной на полу соломе. Ильинский, подбоченясь, выговаривал кому-то:

— Гусиным салом пяточки нужно было помазать! Каюсь, обмишурился, не припас, каюсь! Тце, тце… — презрительно пощелкал он языком, — ничего себе картина! И это бойцы…

— Что там такое? — спросил комиссар.