Дмитрий Гусаров: Банка консервов

Часов у него не было. Но когда чуть–чуть стемнело, он понял, что наступила полночь. Дождь не утихал. Пропитавшийся влагой мох противно чавкал под ногами. Сапоги размякли и побелели. То и дело попадались грибы, но он давно уже не обращал на них внимания.

На одной из высот он перевел рычажок автомата на одиночную стрельбу и, постояв в нерешительности, нажал спуск. Выстрел глухим коротким всплеском отозвался где–то наверху. Потом в отчаянии он нажимал на спуск снова и снова, и после каждого выстрела казалось, что дождь начинал шипеть все сильнее и сильнее.

Только теперь он осознал, что заблудился. Не отстал, не отбился на время от группы, а заблудился по–настоящему, когда все уже испробовано и выбираться придется в одиночку.

Он хорошо знал, как трудно без карты выйти за линию охранения, в которой финны великолепно использовали лабиринты озер и протоки между ними.

В ту ночь он не отдыхал. Силы были на исходе, но он не мог не двигаться. Так было легче — движение рождало надежду.

Он медленно шел на восток и беспрерывно думал о случившемся. Думал о себе, о товарищах по группе, о тех последствиях, которые вызовет его таинственное исчезновение для них, для его доброго комсомольского имени.

Командир группы напишет рапорт. Он должен будет как–то объяснить исчезновение бойца. За то, что боец заблудился, командира привлекут к строгой ответственности, по крайней мере, его лишат вполне заслуженной награды. Вероятно, вся группа будет обсуждать, что написать в рапорте.

— Мы должны были стрелять, — скажет, наверное, минер Проккоев, который как старший по возрасту ко всем в группе относился с отеческой заботливостью. — Ни за что потеряли парнишку… А такой еще молоденький… Ему бы жить да жить.

— Мы не могли стрелять, — возразит командир, — этим мы погубили бы всю группу…

Командир — хороший человек. Он только с виду суровый и малоразговорчивый… За эту ночь он, наверное, еще больше осунулся. Командиру достается больше других. Хотя ему и не надо стоять на посту во время привалов, но никто в группе не знал, когда спит их командир. Он будит на пост каждого очередного дозорного.

— Человек не иголка, — помолчав, скажет командир. — Он хоть и новичок, но парень грамотный, смышленый, партизанскую школу окончил… В конце концов мог же он сам выстрелить…

— Конечно, мог, — охотно подхватит боец Куглин, который всегда все знает наперед. — Мог и не стрелял. Почему? Не такой уж он растяпа, как некоторые думают… Он парень себе на уме, этот скромница.

— Ну–ну! Ты вечно всех умней! — одернет его Проккоев, а командир устало поднимется и даст сигнал двигаться дальше.

Так они будут обсуждать на каждом привале, пока охочий до выдумок Куглин не припомнит какую–либо многозначительную мелочь. В начале ему не поверят, дружно зашикают на него… Но кто знает, что произошло с новичком? И почему тому вздумалось заблудиться именно за день до линии охранения. Подозрительно как–то доходит…

…«Куглин — плохой товарищ, — тяжело и расслабленно шагая по чавкающему мху, как в полусне раздумывал он. — Куглин никогда никому не верит и делает вид, что знает о каждом больше, чем тот знает о себе… Я вернусь и обязательно скажу об этом… Прямо скажу — нельзя так… Пусть ему будет стыдно».

К вечеру он сделал привал. Медленно, словно нехотя, достал из мешка банку с консервами. Выковыривая ножом куски молотой побелевшей колбасы, принялся есть. Он любил эти консервы, хотя никогда не чувствовал от них сытости. Он много раз мечтал когда–нибудь вволю наесться этой острой и пахучей колбасой, сделанной в далеком Чикаго. Но колбасу выдавали строго по норме: двести граммов на сутки, банку на два дня, десять банок на весь поход.

Доев консервы, он долго вертел в руках золотистую банку с черными буквами латинского алфавита.

Никто в их маленькой группе не знал английского языка. В школе он тоже изучал немецкий, и среди множества слов, накрепко впечатанных в блестящее покрытие банки, он понимал всего два: «chicago USA».

— Порк лунсеон меат, — по слогам прочел он самые крупные буквы.

Точно так же прочел он эту надпись и год назад.

В те дни в Архангельск пришел караван союзников. Мачты и мутно–серые надстройки океанских судов возвышались над зданиями на набережной. Краны и лебедки поспешно выгружали на пирс кипы картонных ящиков, издали похожих на детские кубики. На набережной группами и в одиночку бродили иностранные моряки. Они добродушно угощали горожан сигаретами. Один из них — молодой круглолицый офицер с ясными веселыми глазами — угостил сигаретой и тихого паренька, издали наблюдавшего за разгрузкой.