Дмитрий Гусаров: Рассказ о раненом ангеле

Потом, через много дней, пришло раскаяние. Меня так и тянуло узнать хоть какие–то подробности: куда Кочерыгин был ранен, где именно остался, откуда известно, что он подорвал себя гранатой? Оказалось, Кочерыгин вместе с шестью бойцами своего взвода отступал в полосе соседнего отряда, потом, когда сам уже не мог двигаться, приказал дать ему пулемет, а остальным прорываться на озеро. Взрыв гранаты в том направлении, где остался Кочерыгин, слышали несколько человек, и это все, что можно было установить с достоверностью.

Все остальное относилось к области легенды. И как Кочерыгин похлопал по спине не хотевшего покидать его пулеметчика: «Иди, иди, приказываю!», и его последние слова: «Ребята, живите долго и счастливо!»

Давным–давно я знаю, что это легенда, ибо сама обстановка, когда противник подхлестывает смертельными очередями, обтекает справа и слева, для подобного прощания не оставляет и минуты — но все же я никогда не скажу, что это неправда. Более того, когда приходится выступать перед школьниками, вспоминать войну, я слово в слово повторяю эту историю, ибо правда о гибели Кочерыгина, наверное, мало чем отличалась бы от нее, но нам она недоступна, а эта трогательная легенда является единственной посмертной наградой моему бывшему помкомвзвода… И всякий раз, когда вспоминаю об этом, все острее переживаю чувство какой–то собственной вины — словно бы я мог что–то сделать для раненого друга, а не сделал, хотя и был где–то совсем неподалеку…

И вот такой случай…

— Скажите, вы были в Вороньем острове в марте сорок третьего? Вы помните ту зиму?

— О, еще бы! Это была неприятная зима. Ее трудно забыть.

— Почему?

— Всю зиму мы не знали покоя. Даже спали не раздеваясь. Начиная с января, когда партизаны разгромили гарнизон в Линдеме. Каждую ночь ждали нападения. Это было хуже, чем на фронте. Там хотя бы знаешь, где противник.

— Скажите, а на ваш гарнизон были нападения?

— Да, конечно. И не один раз. Мы даже спали не ночью, а днем. Ночами дежурили у огневых точек.

— Жаль, что мы тогда не знали этого!

Эта фраза вырвалась у меня невольно. Если бы при этом я улыбнулся, то она легко бы сошла за милую шутку. Но улыбаться мне, честно говоря, не хотелось.

Я весь был в том времени и с горечью думал, что мы действительно знали о противнике непростительно мало и за незнание расплачивались жизнями. Это сейчас, если судить по некоторым фильмам, можно сделать вывод, что чуть ли не в каждом вражеском штабе сидели ваши разведчики. А тогда приходилось дорого платить и за незнание и за всякую попытку что–то узнать…

Мне было о чем сожалеть. Но чем же виноват этот бывший солдат, что в той мартовской операция не мы, а они вышли победителями? Он сидел в своем гарнизоне за колючей проволокой, смотрел сквозь бойницу дзота на темный карельский лес, думал о доме и был, конечно же, счастлив, когда наша атака на гарнизон провалилась, так и не начавшись. Они первыми открыли огонь. Он бил из пулемета, или автомата, или винтовки по колеблющимся в свете ракет белым фигурам на опушке леса и сам не знал, сколько его пуль нашли желанную в тот момент цель.

И нет теперь у меня к нему ни вражды, ни обиды. Давно нет, это я почувствовал двадцать лет назад, когда на Московском вокзале в Ленинграде неожиданно встретил и разговорился с группой финнов, моих ровесников, ехавших на молодежный фестиваль… И что нас теперь разделяло? Разве что горечь воспоминаний.

Мой собеседник, смущенно улыбаясь, переводил взгляд с Олега на меня. Он не понимал, чем вызвана заминка в разговоре, и учтиво ждал.

— Олег, спроси, помнит ли он бой в последние дни марта? Был ли он тогда в Вороньем острове?

— А как же? Конечно был. Хорошо помнит. Это был очень успешный бой… Прошу простить — для финнов успешный.

— Где находились вы в тот момент, когда началась стрельба? Где именно?

— Их казарма размещалась в самом центре, рядом со штабом. Он после полуночи готовился к выходу на патрулирование по озеру, когда по телефону из дзотов сообщили, что большой отряд партизан вышел на берег и надо ждать нападения.

— Значит, вы знали заранее?

— Да, мы сразу же заняли оборону.

— Кто сообщил это?

— Он не знает. Такому большому отряду трудно выйти на берег незамеченным.

— Скажите, кто–либо из партизан попал к вам в плен в ту ночь?

— Нет, пленных не было. Вернее, был один, но он сам погубил себя.

— Как, каким образом?

— Его взяли на берегу. Он был живой, но без сознания. Погрузили на санитарные нарты, потянули к дороге. Хорошо не обыскали, взяли лишь пистолет. Он очнулся и подорвал себя гранатой. Двое солдат, тянувших его, получили ранение… Как видно, он не был похож на этого смиренного ангела!