Николай Алексеев-Кунгурцев - Розы и тернии

— Ты куда? — спросила Марфа Сидоровна.

— В Москву. Надо Дуне все рассказать… — ответил он.

Через несколько минут Андрей уехал.

По лицу спешно скакавшего к Москве Андрея нельзя было узнать, обрадован он или огорчен полученною вестью. Лицо его было только взволнованно. Весть же была такова, что молодой человек сам не знал, радоваться ей или печалиться.

Однако все же порою что-то похожее на легкую радость шевелилось в его сердце.

Павел Степанович уныло сидел в своей комнате, когда до него долетел голос князя Алексея Фомича, торопливо спрашивавшего у кого-то:

— Дома Павел?

Белый-Туренин отворил двери комнаты.

— Иди, друже! Тебя всегда рад повидать.

Алексей взглянул на своего приятеля и всплеснул руками.

— Господи! Да ты на себя стал не похож! — воскликнул князь.

Белый-Туренин только махнул рукой.

— Что у меня долго не бывал? — спросил Щербинин, войдя в комнату и усевшись на скамье.

— Не до того мне, друг милый! Горе у меня великое…

— Да, да… Слышал.

— Кажись, в гроб лечь лучше бы рядом с нею, чем жить вот так-то.

— Ну, полно! Жить надо, коли Бог велел.

— Порою руки на себя хочется наложить.

— Что ты! Что ты! В уме ль своем! — в ужасе воскликнул, замахав на друга руками, князь.

Несмотря на долголетнюю дружбу с Белым-Турениным, Алексей Фомич не мог понять натуры своего друга. Одаренный сам от природы мягким, мечтательным характером, он удивлялся порывам Павла Степановича, порывам, доходившим до бог знает чего, были ли они вызваны радостью, горем или страстью.

Князь любил Аленушку, когда узнал, что она стала отцовской невестой, отчаивался, негодовал, но случись так, что Фома Фомич остался бы жив и женился на боярышне, Алексей подчинился бы необходимости: быть может, он страдал бы всю жизнь, продолжал бы любить свою мачеху не сыновьей любовью, но ни на какой поступок против отца не решился бы. Он мог сгоряча нагрубить отцу, грозить ему, но угрозы так и остались бы угрозами, не перейдя в дело. Он способен был чувствовать и радость, и горе не слабее своего друга, но проявлялись они у него иначе: он не прыгал от радости, как бы велика она ни была, на что способен был его приятель, не рвал волосы от горя, а мог только плакать, как женщина.

В то время, когда он был заперт в клеть после ссоры с отцом, он находился в положении человека, стоящего над черною пропастью, — казалось, впереди не было ни малейшей надежды на лучшее, и все-таки мысль о самоубийстве ни разу не пришла ему в голову. Сперва он бесновался в клети, как зверь в клетке, бранил отца, грозил ему; потом он затих, перестал бесноваться, весь отдался тихой скорби.

Когда двери его темницы отворились и Елизар Маркович, бледный и испуганный, дрожащим голосом сообщил молодому князю о погибели Фомы Фомича, первым чувством, которое испытал Алексей Фомич, была скорбь по умершему. Уже гораздо позже в его уме пробудилось сознание, что теперь пало препятствие к браку его с Аленушкой, и тихая грусть заменилась спокойною радостью.

Павел Степанович был не таков. Все его душевные движения выражались в резкой форме. Он почти не умел грозить; если был гневен, он прямо накидывался на предмет гнева и срывал свой гнев. Его слова редко не переходили в дело. Подчиняться против своей воли чему или кому-нибудь он не любил, будь это родной его отец. Благодаря этому он, год тому назад, поссорился со своим отцом. Степан Антонович был назначен на воеводство в дальний город; он хотел, чтобы сын с женой своей ехал вместе с ним, но Павел Степанович, переживавший в то время первые месяцы любви с Кэтти, наотрез отказался; напрасно отец грозил проклятьем непослушному сыну, Павел Степанович оставался непоколебим; отец рассердился и уехал, не простясь с сыном, а он остался в Москве, не подумав просить прощения.

Пылкий нрав, твердость воли или упорство его проявлялись не раз и в иных случаях.

— Ты говоришь: «В уме ли я своем»? Порою мне кажется, что ум у меня мутится.

— Полно!

— Правду говорю.

Павел Степанович замолк и уныло понурился.

Алексей Фомич печально смотрел на него. Несколько раз он, по-видимому, хотел сказать что-то, но удерживался. Наконец он заговорил:

— А ведь я к тебе пришел недаром…

— Ну?

— Ты ведь знаешь, что твою Катеринушку ведьмой прославили…

— Как не знать! — с горькой усмешкой ответил Павел Степанович.

— Степаниду теперь пытают…

— Ну и что же?

— А то, что бери-ка ты скорей шапку в охапку да беги из Москвы.