Николай Алексеев-Кунгурцев - Розы и тернии

Когда Авдотья Тихоновна вернулась домой, мужа еще не было дома. Она постаралась проскользнуть мимо холопки так, чтобы та не заметила грязи и крови — которая, впрочем, была уже почти смыта дождем, — покрывавших ее одежду.

Переодевшись, она велела приготовить себе сбитня. Только теперь она могла хладнокровнее обдумать свой поступок. Гнев ее прошел, и то, что казалось ей под его влиянием чуть ли не славной победой, теперь вырисовывалось в надлежащем свете. Она теперь уже не говорила про себя: «Э! Одной басурманкой стало меньше!» — она говорила: «Я убила человека!» Совесть проснулась, и боярыне впервые пришлось испытать, что значат ее мучения. Теперь она с радостью вернула бы прежнее положение: пусть бы муж целые вечера проводил у своей полюбовницы, только б мир душевный былой вернуть. Пусть тоска будет в душе, только б голос этот не шептал: «Ты убила! ты убила!» Раньше она была чиста, муж — виновен; теперь она стала куда виновнее его. А кара за злодейство? Правда, убита басурманка-знахарка, но все ж ее могут судить и предать казни. Скорее бы муж вернулся — она кинется к ногам его, все расскажет… Ай, нет! Лучше бы дольше не приходил, ей страшно встретиться с ним.

Павел Степанович вернулся домой, когда уже начинало темнеть.

Авдотья Тихоновна стояла ни жива ни мертва. Знает он или еще нет? Но муж равнодушно взглянул на нее, сказал, что зашел из дворца к приятелю, пообедал у него и засиделся, спросил сбитня и уселся к столу пить его.

У боярыни мало-помалу отлегло от сердца. Она попробовала заговорить:

— Устал?

— Устать не устал, а вот не спал после обеда, так в сон клонит.

— Так ты попей сбитеньку да и ложись пораньше.

— Нет, мне ехать надо.

— А, ехать, — упавшим голосом проговорила боярыня, поняв, куда ему надо ехать, и отошла от мужа.

Павел Степанович, выпив сбитня и побыв недолго дома, уехал. Конь боярина, привыкший каждый вечер свершать одну и ту же дорогу, бежал, не требуя указаний; он проскакал две версты и сам свернул на знакомую тропку.

«Вот, чай, Катеринушка ждет меня, не дождется, сердешная, — думал Белый-Туренин, подъезжая к дому. — Ну, я ее зато жарче расцелую».

Его удивило, что ворота двора были широко распахнуты.

— Стар стал Касьян, забывчив. Надо будет другого нанять, а то какой это страж! Хоть его самого унеси! Да где он?

Павел Степанович всматривался в темноту двора. Он хотел уже двинуться к крыльцу, не видя сторожа, когда услышал оклик:

— Боярин?

— Я. Это — ты, Касьян?

— Я.

— Где ты?

— Да я спрятавшись. А ты, боярин, в дом не иди — послушай, что скажу.

— Да иди сюда. Чего ты спрятался?

— Спрячешься тут! И так слава богу, что успел спрятаться.

— Воры, что ли, напали? — с тревогой спросил Павел Степанович.

— Хуже воров! — ответил Касьян, приближаясь. — А ты в дом не ходи…

— Господи! Говори скорей, что случилось!

— А вот что. Приехали сегодня незадолго до тебя сюда люди царевы. Я как увидал стрельцов — э!.. думаю, плохо дело! Что-нибудь да есть! и бегом от ворот в сарай, да там и запрятался. Зачали они ломиться, я — что помер. Степанида отворила. Они ее сейчас — цап! Руки, ноги связали. Кажи, говорят, где здесь еретица — ведьма злая скрывается… Ну, известно, та заголосила. А потом говорит: то госпожа моя, должно. Ну, в дом вломились — глядь! А она, голубушка, убита лежит, ручки, ножки разметав, и три раны в груди краснеют…

— Кто она? Кто? — вскричал в ужасе Павел Степанович.

— Да госпожа. Вот она до сей поры лежит. Степаниду увезли, а ее оставили: нам, сказали, мертвых тел брать не приказывали…

Вне себя от горя и ужаса боярин не спрыгнул, а свалился с седла и побежал в дом. В темноте он различил белевшийся на полу труп Кэтти и кинулся к нему. Он рыдал и молился, рвал волосы на себе от горя и покрывал поцелуями холодные руки и лицо убитой.

Потом он сел на полу подле нее и сам как будто окаменел.

Время шло.

Луна, появлявшаяся порою из-за облаков, скользила лучом, проникшим сквозь окно, по прекрасному, строго-спокойному лицу умершей, по бледному, словно восковому лицу Павла Степановича; трудно было сказать, который из двух — мертвец.

Всю ночь просидел он подле Кэтти. Поутру он велел Касьяну позвать из ближней деревни баб омыть тело убитой, позвать и попа. Пока Касьян был в дороге, боярин осмотрел раны Кэтти. Вчера он об этом не подумал, забыв все под гнетом горя, сегодня свет утра привел его в несколько более спокойное состояние. Он нимало не сомневался в том, что Кэтти убита: мысль, что она сама покончила с собой, в чем уверял его Касьян, говоривший, что никто чужой не мог пройти в дом незаметно от него, казалась ему совершенно неправдоподобной; он слишком хорошо знал Кэтти, чтобы думать это, да и раны не таковы — их должна была нанести чужая рука. В одной из ран еще торчал нож, засевший до самого черешка. Кто мог убить Катеринушку — над этим несчастный боярин напрасно ломал голову. Потом Касьян говорил, что приезжали стрельцы взять «ведьму». Кто ее прославил «ведьмой»? Кто открыл ее жилище, такое скромное, уединенное? Значит, если б Кэтти не была убита, она все равно теперь была бы отнята от него, томилась бы в темнице или мучилась бы в пытках. Смерть помогла ей избегнуть горшей доли. Но кто же убил ее? Кто оклеветал? Это — два разных человека. Кто они?