Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

– Если имелось какое-либо нарушение, то винить необходимо самих русских, – добавил фон Врех. – Насколько я помню, в работах принимали участие религиозные преступники, и к ним не может быть доверия!

Дитмер поджал губы. Он совсем забыл о раскольщиках, которые сидели в подвале церкви, ныне получившей название Покровской! Вот кто мог осуществить план губернатора – узники, полностью подвластные князю!

– К сожалению, они все погибли, – осторожно заметил Дитмер.

– Отнюдь не все! – возразил фон Врех. – Наш доблестный капитан Табберт принимал участие в спасении беглецов из того ужасного пожара, и он утверждает, что избавил от гибели несколько человек.

Дитмер поспешил к Табберту.

– Вас интересуют уцелевшие беглецы? – удивился Табберт. – Почему?

– Потому что господина губернатора подозревают ещё и в потворстве этим каторжникам. Я ищу свидетельства для опровержения.

Табберт понимающе усмехнулся.

– Видимо, губернатор – весьма выгодный покровитель.

– Это не имеет отношения к моему вопросу.

– Я мало чем могу помочь вам, Дитмер, – сказал Табберт. – Я не был знаком с этими мятежниками и не знаю, кто из них выжил. Могу сказать лишь то, что спаслась некая женщина – любовница Симона, сына господина Ремезова. Она была тесно связана с беглецами, хотя и не содержалась в том подвале, где были заключены прочие. Но она должна всё знать.

– Как мне её отыскать?

– Это несложно. Её отдали в монастырь.

Дитмеру, секретарю губернатора, не составило труда упросить игуменью Ефросинью разрешить встречу с сестрой Пелагеей.

Дитмер ждал Епифанию на том же месте, где недавно ждал её Семён. Матушка Ефросинья вывела Епифанию и придирчиво осмотрела Дитмера.

– Дозволяю на четверть часа, – скупо уронила она.

Дитмер удивился тонкой красоте Епифании. Любопытно, почему эта женщина отреклась от радостей мира? Воистину, русские – самоистязатели.

Епифания тоже разглядывала Дитмера. Холёный офицерик. А по глазам видно, что сердце у него – как вёрткая ящерица. Она уже встречала таких людей. Такой человек и отправил её в ад. Это было бесконечно давно, однако Епифания запомнила его – первого из многих. Когда солдаты нашли скит на Сельге и схватили Авдония, светлого инока, Епифания – крестьянская дочь Алёна – кинулась на жениха-доносчика с ножом… И в Олонецком заводе на следствии молодой офицер бил её, натянув перчатки, чтобы не испортить пригожести лица и тела синяками и кровоподтёками; сломив волю, офицер снасиловал её, не пощадив и девства. И потом начались скитания по острогам и казематам, потянулись большаки в тайге, посыпались дожди, засвистели плети, зазвенели оковы. А завершилось всё пылающим Кораблём.

– Скажи мне, милая, – попросил Дитмер, – не говорил ли кто из твоих знакомцев о каких-либо тайных строительных работах?

Дитмеру поневоле захотелось понравиться этой бабе, и он улыбнулся.

– Были такие, – сдержанно ответила Епифания.

Она заметила, что офицер насторожился и даже дышать стал глубже.

– И в чём суть тех работ?

– Делали подземный ход из церкви в палату.

– Из Покровской? – Дитмер указал пальцем на колокольню, что торчала над заснеженными кровлями торговых балаганов Софийской площади.

– Тогда она без именования была.

– Существует ли ныне тот ход?

– Мне не ведомо.

– А как его найти?

Епифания взглядом обшаривала лицо Дитмера. А Йохим Дитмер, сын нарвского бургомистра, не знал, что такое Денница – гневная Чигирь-звезда.

– Я сама того не видела, но брате наш Хрисанфе поминал, что в стене подклета осталась трещина. Разбей её, и за ней – ход.

Дитмер еле взял себя в руки. Нельзя было показывать этой монашенке, что он торжествует. Он раскусил губернатора! Он подобрался к тайне его сокровищ с того края, с какого губернатор и предусмотреть не мог!

– Стены ломать – не моя работа, – свысока сказал Дитмер, изображая безразличие. – Это не то, что я хотел узнать.

– Тогда прощай, – ответила Епифания.

Она тоже улыбнулась – но в её улыбке не было ничего доброго: так улыбаются солдаты, пробуя пальцем остроту отточенного багинета.

Однако Дитмер ничего не заметил. Он уже думал только о кладе.

Он решил идти в церковь нынче же вечером.

Нынче вечером и Ваня решил поговорить с Ремезовым начистоту. Ваня больше не мог молчать. Он вспоминал те страшные месяцы в осаждённом ретраншементе, вспоминал холод, бескрайние снега и темноту, которую нечем было разогнать, потому что не хватало дров. Вспоминал знамя на флагштоке, полощущееся на ветру под синим небом – таким студёным, что даже ангелы в нём не пролетали, боясь обморозить крылья. Вспоминал джунгарский штурм: как рубился на куртине капитан Ожаровский; как канонир взорвал себя вместе с пушкой; как умирающие солдаты в землянке госпиталя бессильными руками рвали всадника, провалившегося к ним сквозь крышу; как сам он тащил убитую лошадь, чтобы перегородить проход в крепость… Вспоминал вал из мертвецов: в этот вал положили и поручика Кузьмичёва, и безрассудного барабанщика Петьку Ремезова… Если он, Ваня Демарин, не откроет правду о причинах той войны, то предаст всех, живых и мёртвых, как предал их губернатор Гагарин, натравивший джунгар на войско Бухгольца. А Иван Дмитриевич сейчас отвечает на суде. Он честно исполнил долг командира, но его могут повесить, потому что он не победил.