Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

Дитмер отскочил, и тотчас кирпичный свод с гулким и раскатистым грохотом обрушился на пол. Густая туча пыли мгновенно заполнила весь подвал. Дитмер закашлялся. Огонёк светильника померк. Вокруг во мгле со всех сторон что-то надрывно хрустело и протяжно скрипело, будто само собой расчленялось на части, а потом с неимоверной тяжестью захлопало о землю и застучало, сотрясая пространство. Дитмер содрогнулся. Отшвырнув кайло, он вслепую бросился к выходу; всё качалось, как в корабле, и эта могучая зыбкость отдавалась в душе господина секретаря животным ужасом.

Дитмер не видел, да и не мог видеть, как падала Покровская церковь. Сначала от подножия она окуталась клубами пыли, словно загорелась: пыль струями била из окон. Затем колокольня, лоснившаяся под луной двумя гранями, дрогнула и с глухим рокотом медленно просела внутрь, склоняясь набок и разламывая тёсаную апсиду. А затем две стены церкви вмялись, и колокольня с тягучей неспешностью накренилась так, что раскололась на неровные пустотелые чурбаки. Первой по крутому склону, точно клубок, поскакала вниз маленькая деревянная главка, рассыпающая чешуйки лемеха, а за ней, прыгая, покатились кирпичные чурбаки, друг за другом разбиваясь на груды выгнутых черепков. Туча пыли полностью поглотила церковь, и по белым от снега откосам поползла тёмная шевелящаяся осыпь из мусора и обломков. Над Нижним посадом, густо утыканным белёсыми дымовыми столбами, расплылся гул, словно огромный изумлённый вздох.

Дитмеру повезло: он оказался в том углу здания, который уцелел, не раздавленный поверженной колокольней. Задыхаясь, Дитмер метался в кромешной тьме, отыскивая выход, и вдруг ударился обо что-то головой. Он полетел с ног, оглушённый чудовищной болью.

От Воинского присутствия и с Софийского двора к церкви мчались люди – солдаты, рекруты, сторожа, монахи, служки. Вместо церкви на краю Троицкого мыса торчал исполинский столп пыли, словно душа погибшего храма. Снизу из этого столпа высовывался единственный угол здания.

– Не подходи, пока всё не улеглось!.. – кричал какой-то офицер, отталкивая людей.

Майор Лихарев, торопливо застёгивая камзол, пробился вперёд.

– Святы боже! – с чувством сказал он и перекрестился.

– Хорошо, что ночью ахнулась, – произнёс рядом с ним солдат в исподней рубахе. – Была бы народом полна – всех бы расплющило!..

– Гляди! – опять заволновались в толпе. – Человек!..

Под устоявшим углом церкви приоткрылась дверка в подвал, и оттуда, обрываясь на руках и кашляя, выполз Дитмер – окровавленный и весь в земле. Несколько солдат кинулись к нему и оттащили от развалин подальше.

Раздвигая толпу, майор Лихарев поспешил к Дитмеру.

Господин секретарь, грязный, как землекоп, сидел на чьём-то тулупе, и монах пригоршней снега заботливо стирал с его лица пыль и кровь.

– Приятно свидеться, – с усмешкой сказал Лихарев.

Дитмер узнал его, но ничего не ответил.

– Не приставай, видишь – досталось ему, еле жив, – попросил монах.

– Не лезь! – цыкнул майор на монаха. Нельзя было терять возможность надавить на Дитмера, пока тот в смятении. – Позвольте узнать, господин Дитмер, какая нужда привела вас, лютеранина, ночью в православный храм?

Дитмер молчал.

– Вы, часом, не бомбу ли вместо свечки зажгли?

Лихарев опустился перед Дитмером на корточки.

– Без огонька не рассмотреть, куда губернатор золото замуровал?

– У вас нет доказательств, – прошептал Дитмер.

Голова его взрывалась от боли.

– За такой святотатственный ущерб, как оное деяние, – Лихарев указал за плечо на развалины церкви, – боюсь, господин секретарь, что виселицей вам не отделаться! Вас четвертуют или колесуют!

Дитмер закашлялся и сплюнул бурой слюной.

– Соглашайтесь на содействие, господин секретарь! – напирал Лихарев.

– На какое? – просипел Дитмер.

– Я хочу знать о воровстве губернатора!

– А вы избавите меня от обвинений в этом, майор? – Дитмер кивнул на развалины в облаке пыли. – У меня не было ни пороха, ни умысла…

– Опричь меня, вас пока никто и не обвинял, – ухмыльнулся Лихарев.

На Софийском дворе забил колокол, оповещая Тобольск о беде, и вслед за ним загудели колокола Никольской церкви, Троицкой, Знаменской… Звон понёсся над спящим городом, пробуждая жителей, и переполох расползался по площадям, улочкам и переулкам. Наскоро одеваясь, тоболяки выбегали из домов, прихватывая кто багор, кто топор, кто ведро – не иначе, пожар!

А Семён Ульяныч сидел в своей мастерской в одиночестве, и лучины в светцах у него догорали. Семён Ульяныч всё вспоминал разговор с Ванькой. Золотая пайцза у него была надёжно спрятана под застреху на чердаке, и Ванька никогда не отыскал бы её: пайцзу Ванька мог получить только из рук Семёна Ульяныча. Но пайцза – это смерть князя Гагарина. И Семён Ульяныч устал решать. Он измучен. Душа его истерзана. Пусть Господь решает за него: в этом и есть божий суд. Да, он искушает Господа требованием явить волю свою, будто он, старый архитектон Ремезов, ничуть не лучше тёмного язычника, будто он, от колыбели во Христе, вдруг стал Фомой Неверующим; однако сейчас ему нужна помощь, настоящая помощь. Он без бога – никто.