Колм Тойбин - Дом имён

Мы желали встречи с моим братом. Нам все сильнее не терпелось узнать поточнее о том, когда же он явится, и мы с матерью оставили Эгиста, чтобы как следует приготовить комнату Оресту. Отправились на кухни и обдумали яства, какие ему бы хотелось отведать первым делом. Разговаривали друг с другом тепло – впервые с тех пор, как не стало моего отца, – обсуждали лучших слуг, чтоб ухаживали за братом. Я чуяла счастье матери от возвращения Ореста.

Когда вернулись в комнату, где был Эгист, мы обнаружили, что там с ним еще какой-то человек – чужак. В тот миг мне почудилось, что мы вторглись к нему, вмешались в разговор между этим человеком и Эгистом – в важный или даже сокровенный разговор. Я задумалась, уж не тайный ли любовник или соратник Эгиста этот чужак, неопрятный и неприятный, и не явился ли он напомнить Эгисту о некоем долге.

Эгист стоял лицом к окну, когда мы вошли; он сжимал кулаки, а его посетитель опирался о стену у двери. Эгист повернулся, и я увидела в его глазах страх. Он кивнул чужаку, показывая, что тому следует убраться из комнаты. Я подумала, что и мне, вероятно, следует выйти – в этот миг, что бы ни происходило, Эгисту с моей матерью необходимо быть вместе. Однако я не ушла – я села. Показала всем своим видом, что одной лишь вежливой просьбы, чтобы выдворить меня, будет недостаточно. Я стану ждать вместе с матерью, пусть Эгист скажет, отчего у него испуганный вид.

Мать в присутствии Эгиста частенько вела себя по-девичьи и глупо, а временами капризно и до странного требовательно. Ничто из произносимого ею не представляло интереса. Она выучилась производить впечатление дуры. Жара, что-то о цветочках, как она устала, о еде, о неторопливости некоторых служанок, о наглости одного отдельного стражника – вот о чем она разговаривала. Я нередко размышляла, как поменялось бы ее чириканье, веселенькая необременительность ее тона или то, как она намекала на что-нибудь, но недоговаривала, если б впрямую сказать, что стражник тот считал себя вправе наглеть с ней, потому что пыхтел то и дело в объятиях Эгиста, а те две служанки, следовало бы матери знать, медлительны, поскольку либо беременны от Эгиста, либо уже родили ему ребенка. Одна из них – даже двойню, насколько я знала.

Комнаты под нами, таким образом, были само плодородие, а коридоры напитаны грубым желанием. Моей матери было удобно делать вид, что всего этого не происходит, что она отчего-то слишком глупа или рассеянна и поэтому не замечает, но было ясно, что она, как и я, ничего не пропускает мимо ушей. Она не глупа. Не рассеянна. Под всеми ее намеками и подхалимством таилась ярость, таился металл.

– Кто этот человек? – спросила она.

– Какой человек? – переспросил Эгист.

– Тот неприятный человек.

– Просто посыльный.

– Обычно посыльных сюда не допускают. И хорошо – потому что от него тут запах остался. Возможно, потому, что он некоторое время не мылся.

Эгист пожал плечами.

– Ох, почему не продувает тут совсем? – спросила мать пространство вокруг себя. – Мне душно.

Эгист стиснул кулаки еще сильнее.

– Чутье мне подсказывает, что есть новости, – проговорила мать, возвышая голос, чтобы Эгисту было понятно, что она обращается к нему.

Перехватив мой взгляд, она показала на Эгиста, словно это как-то могло подвигнуть его к ответу.

– Что за весть принес тот посыльный? – спросила она еще громче.

Воцарилась тишина, и, похоже, никто из нас не собирался ее нарушать. Моя мать неотчетливо улыбалась: словно съела что-то кислое и изо всех сил старается скрыть неудовольствие.

Мне такое приходило в голову и раньше, а теперь явилось мощно: они с Эгистом недолюбливали друг друга. Прежде я воображала, что у них некая приятная договоренность, что они счастливо кружат друг вокруг друга днем и сплетают объятия в те часы ночи, когда Эгист не бродит невозбранно по дворцу. Теперь я заметила жесткую отчужденность. Они оценили друг друга по достоинству и выучили очертания некоей мерзкой правды.

Меня веселило, до чего естественно они делали вид: их связь не смотрелась чем-то готовым распасться. Я поняла их дилемму. Эгисту с матерью расстаться будет трудно, решила я. Слишком много чего случилось.

Я сидела с ними молча и воображала, каково это – заполнять свои грезы в часы суровости, как звук приглушенных криков мрачно давит на них в часы дремы – и в часы бодрствования.

Понаблюдала за ними. Созерцала, как моя мать открывает и закрывает глаза, как неподвижен Эгист. Наблюдаемое было едва ли не сокровеннее самого потаенного действа. Я видела их вместе – будто нагими.