Гэри Дженнингс - Наследник

Мой спутник помолчал, а потом вдруг спросил:

— Видел ли ты драматическую комедию Педро Кальдерона «Дочь воздуха»?

Я ответил, что нет, но слышал о ней в Севилье. Это произведение считали подлинным шедевром Кальдерона. Пьеса повествовала о воинственной царице Вавилона Семирамиде, которую жажда власти довела до того, что, когда пришло время возвести на престол сына, она тайно ввергла несчастного в узилище, а сама в его облачении взошла на трон.

— Будь у моей матери хоть малейшая возможность избавиться от сына и каким-нибудь образом выдать себя за меня, будь уверен, уж она бы такой возможности не упустила.

— Убила бы тебя, как она пыталась убить меня? — произнёс я с неожиданно охватившей меня горечью.

— Я всегда был слаб, — вздохнул мой собеседник, глядя не на меня, а в открытое окно кареты.

— Но почему для неё было так важно убить меня? Настолько важно, что из-за меня погиб отец Антонио?

— Отец Антонио, — дон Эдуардо покачал головой, — был хорошим человеком. Я понятия не имел, что моя мать причастна к этому преступлению. Мне ведь сказали, что его якобы убил собственный воспитанник, и я это принял как данность.

— Ты поверил в это? И не понял, что за этим таится?

— Я уже говорил тебе, что не был хорошим отцом. Даже для Луиса, а уж тем более для тебя.

Я знал, что дон Эдуардо — мой отец, с того самого момента, когда увидел своё отражение в зеркале, в то время как они с Луисом стояли на коленях возле умирающей старухи. Стоило увидеть наши лица одновременно, и всё встало на свои места — я понял, что за странное ощущение не давало мне покоя, когда я смотрел на кого-то из них.

— И всё равно я не вижу в её мести никакого смысла. Пусть ты сто раз мой отец, но я всего лишь один из множества бастардов-метисов в стране, где такого люда полным-полно. Ну спал ты с Марией, моей матерью, и зачал с ней ребёнка — так поступают тысячи испанцев. Чем может ничтожный ублюдок заслужить ненависть, доводящую до убийства?

— Твою мать звали Вероникой, а не Марией, — тихо промолвил он.

— Вероникой? Она, случайно, не была испанкой?

— Нет, она была индианкой. Гордой индианкой. Наш род очень знатный, близкий к испанскому престолу. Мой дед был кузеном короля Карлоса. Но по индейским меркам твоя мать была не менее знатной — она происходила от одной из сестёр Монтесумы.

— Ну просто замечательно! Все мои предки сплошь гранды да принцы, что испанские, что индейские. Но меня-то это принцем не делает. Я всё равно остаюсь одним из множества бастардов, без всяких титулов и земель.

— Я очень любил твою мать, этот дивный цветок, и никогда больше не встречал женщины, обладавшей такой естественной красотой и грацией. Будь Вероника рождена в Испании, она непременно стала бы возлюбленной принца или герцога.

Дон Эдуардо умолк и снова уставился в окно.

— Расскажи мне о матери побольше, — попросил я.

— Вероника была единственной женщиной, которую я по-настоящему любил. Её отец был деревенским касиком у нас на гасиенде. Мы там, как и большинство знатных землевладельцев, почти не бывали, но, когда мне исполнилось двадцать, матушка спровадила меня туда, потому что считала нужным удалить из города, подальше от вредных, с её точки зрения, влияний. С тем, чтобы я отвык от книг, поэзии и всего такого, а взамен приобрёл навыки, подобающие un hombre, настоящему мужчине. Управляющему той гасиендой было поручено превратить мечтательного мальчика в подлинного кабальеро, носителя больших шпор.

— А управляющим, как я понимаю, был Рамон де Альва?

— Да, Рамон. Вот этот человек многого добился в жизни, он со временем стал одним из богатейших людей в Новой Испании. Мало того что к его мнению прислушивается сам вице-король, так Рамону ещё ведомы грязные секреты половины знатных семейств колонии. И, как я слышал, он многократно пополнял дырявые карманы дона Диего.

— Не думаю, чтобы его влияние и богатство были приобретены честно, — вставил я.

Дон Эдуардо пожал плечами.

— Честность — это драгоценный камень со многими гранями, и для каждого из нас они сверкают по-разному.

— Попробуй сказать это тысячам индейцев, которые умерли в шахтах и при прокладке туннелей.

В моём голосе всё ещё звучал яд, однако сердце моё пусть медленно, но уже смягчалось по отношению к человеку, который, как ни крути, всё-таки доводился мне родным отцом. В конце концов, дон Эдуардо не пытался скрыть или оправдать содеянное. Напротив, его величайшим грехом было то, что он пытался отвернуться — или убежать! — от зла.