Стивен Прессфилд - Солдаты Александра. Дорога сражений

Афганская почва впитала реки пролитой нами крови, но это нимало не помогло нам ни сломить боевой дух противника, ни хотя бы разъединить племена, стравив их друг с другом. Нет, каждая акция устрашения лишь сплачивает туземцев, разжигая в них ненависть к завоевателям и заставляя забыть о былой застарелой вражде.

Когда операция в Озерной долине подходит к концу, весь наш отряд вымотан до крайности. Под защитными шапками, без которых в пустыне много не навоюешь, наши волосы, пропитавшись пылью и потом, слиплись и свалялись так, что их не берут ни гребень, ни бритва. Ногти на руках и ногах обломаны до корней. Одежду не снять, ее приходится резать.

Вонища стоит — просто жуть. Мы так грязны, что все бегущие с гор потоки не способны смыть эту грязь.

Наши кони — это кожа да кости, как и мы сами. Мы разучились есть, забыли про сон, потому что во время этой безумной гонки держались исключительно на дурмане. Назз и джут стали нашей каждодневной потребностью, а от нормальной еды нас несет. Дорвавшись до вина, мы лакаем его как воду и тут же мочимся — оно льется сквозь нас. Мы практически не разговариваем друг с другом. Это лишнее. Зачем попусту утруждаться, когда Флаг, например, и так знает, когда и о чем я думаю. А чтобы сообщить что-то Луке, мне достаточно с ним всего лишь перемигнуться. Пусть на полном скаку, все равно он поймет. Мы стали как лошади, тем тоже без слов все понятно.

Прах Каланчи и Квашни мы возим с собой, пока в северной оконечности Озерной долины не находим подходящее место для погребения. Урнами служат кожаные мешки, но мы не закладываем их внутрь каменных пирамид. Мы вообще пирамиды не ставим. Зачем? Ведь они неизбежно привлекут внимание степняков, а те их разрушат и осквернят останки. Нет, мы закапываем мешки, а сверху громоздим валуны, следя за тем, чтобы выбитые на них имена и погребальные надписи были вдавлены в землю. Над могилами мы исполняем гимн павшим, сложенный Стефаном.

Лука таскает с собой повсюду пергаменты, в которые никому не дает заглянуть. И никому не говорит, что в них. Но сегодня его пронимает. Ночью он признается. Это его дневники.

У них есть название: «Письма, которые я никогда не отправлю домой».

Там перечисляется все, что мы делаем, день за днем.

Это не пересказ пережитых событий. Просто перечень.

— До отправки из Македонии, — говорит Лука, — верховая езда была неотъемлемой частью нашей жизни. Естественной и привычной, как дыхание. Мы поутру не задумываясь седлали лошадок и усаживались на них. Помните?

Ну вот, а теперь мы поднимаемся и принимаемся убивать людей. Убиваем весь день и ложимся спать, зная, что завтра продолжим это занятие. Оно стало неотъемлемой частью нашей жизни. Естественной и привычной, как дыхание. Мы не задумываясь беремся за рукояти мечей.

Он говорит о безумной гонке последних дней, о том, до чего мы все дошли, и о том, что никто из нас не посмеет рассказать правду о происходящем сейчас никому из домашних, ибо не встретит понимания даже у видавших виды, отмеченных боевыми наградами ветеранов прошлых, цивилизованных войн. Поэтому наши письма на родину — это какая-то запредельная проза, повествующая еще меньше, чем ни о чем.

Последние его слова встречаются мрачным смехом. Сам Лука даже не улыбается. Он продолжает:

— Мы смотрим на лица наших друзей, двадцатилетних мальчишек, но те выглядят как пятидесятилетние старики, и мы с ужасом понимаем, что и сами выглядим так же. Но никому из нас нет пятидесяти. Нам всего лишь по двадцать! Или нам теперь разом и по двадцать, и по пятьдесят? Говорите, этакое невозможно. Но мы уже совершили много такого, что прежде считалось невозможным, немыслимым, такого, о чем без стыда не поведаешь никому…

Кости брошены чересчур высоко.

— Кончай, Лука! — кричит кто-то.

— …никому, кроме своих товарищей. Им можно. Им все не в новость. Они и так знают нас! Знают лучше, чем мужья знают жен, лучше, чем знаем себя мы сами. Мы привязаны к ним, они к нам, словно волки в стае. Само разделение «мы и они» бессмысленно. «Мы» — это «они», а «они» — это «мы». Наша команда представляет собой единое целое. Со смертью одного умирает частица каждого. Личное мнение? Его больше не существует. Мы становимся неспособны к независимому мышлению, да и вообще к любым суждениям, если они не касаются жратвы, выпивки или блуда. Где наш враг? Кто он таков? У нас нет ответа. То мы гоняемся за ним по горам, то носимся по равнинам. Вот и все, что мы знаем. Вот и все, что мы тут творим. Вот и все, что мы… мы…