Сергей Зайцев - Пепел и снег

Александр Модестович время от времени вспоминал мимолётную встречу с Ольгой — настолько мимолётную, что в памяти даже не удержалось её лицо, — лишь дрогнувшие ресницы, лишь облачко пара возле губ. Зато осталось впечатление от встречи: будто он, дворянин в седьмом поколении, человек учёный и благовоспитанный, человек добродетельный и с умением в руках, внезапно утерял все эти свои достоинства и остался ни с чем перед Её совершенством, будто он — на задворках, в тихой заводи, а Она — инициалом во главе листа, серебристой рыбкой в стремнине, будто он, барин, сидящий в возке, укрытый тремя дорогими шубами, ниже Её, простушки, корчмарки, стоящей по колено в снегу... Александр Модестович никогда не придавал особенно большого значения своему происхождению, дворянскому званию, был скромен и доступен, однако именно так ему подумалось в тот миг; он мог сравнить это чувство с тем, которое в нём возникало в храме, когда он видел на одной из фресок сияющую волшебным светом фигуру преображённого Христа, — он видел, что перед ним Бог, простой, лишённый всяких украшений, но прекрасный, ибо прекрасна Его суть, и даже вывалянный в грязи Он останется прекрасным, а человек, стоящий перед Ним, ничтожен, ибо грешен, и даже в лучших одеждах — как в старой хламиде, и никогда не преобразится, потому что никогда по-настоящему не полюбит. У Александра Модестовича тогда было двойственное чувство: ему хотелось ещё раз посмотреть на Неё, поэтому он и оглянулся, и хотелось избавиться от неожиданной и непривычной неловкости в душе, от некоей зависимости и от ощущения греховности собственной плоти, — будто в храме перед Божеством, — поэтому он не стал останавливаться, а бежал от Неё, хотя Черевичник, погоняющий лошадей, так и не понял, что это было бегство. Уже после Александру Модестовичу не раз являлось желание посетить корчму, да как-то всё не находилось повода и не хватало уверенности, что это действительно нужно. А может, не хотел ронять ту шапку, которую не носил, — дворянское достоинство?.. Александр Модестович отметал эту мысль. Ни о каких иных достоинствах, кроме любви, не пристало говорить в храме. А она, эта Ольга, которую он ещё не знал или знал о ней немного понаслышке, была для него уже как храм — потому ли, что она была красива, или он её увидел так, или хотел так видеть, это уж было для него не важно; известно, внешность обманчива, но первое впечатление верно. И сердце чутко. Первое его впечатление было: вот тот храм, в котором предстоит молиться всю жизнь. Или что-то подобное, неосознанное сразу. Ибо уже значительно позже Александр Модестович домыслил многое, прежде лишь мелькнувшее в нём, — домыслил, когда зазвучала струна и дрогнула в сердце пружинка. С тех пор он и стал прислушиваться к себе. И к другим, когда речь заходила о корчме и её хозяевах. Александра Модестовича тревожило и неприятно задевало, что все окрестные женихи, будто сговорившись, по очереди наезжали в корчму со сватами, и Александра Модестовича несказанно радовало, что все они один за другим получали отказ. Бабьи пересуды, какие он слышал на кухне в изложении Ксении, доставляли ему, к его удивлению, крайнюю приятность, особенно когда разговор заходил о неудачливых женихах, обиженных на корчмарку и злых друг на друга. Александр Модестович полагал, что женихи обижаются напрасно, и говорил Ксении, что никому не заказано молиться в храме, но всяк норовит поближе к алтарю. Ксения пропускала эти слова мимо ушей — юный барин иногда выражался чересчур мудрёно для её понимания. Местный люд считал, что не в женихах дело, были ведь и неплохие женихи (как говорится: любая б девушка рада...), а в том, что русалка суженого ждёт, ей ведомого, того, от любви которого родит диковинною малыша, дожидается любезного, которого сделает несчастным, если не погубит вовсе.

Усадебный дом Мантусов был построен прадедом Александра Модестовича — Петром Михайловичем — возле старого дома, срубленного ещё первым Мантусом. Тот старый трёхчастный дом, более напоминающий крестьянскую избу, чем жилище помещика, простоял полтора века, от Адама до Александра Модестовича, и был крепок, сух и светел, и продолжал служить — являлся не только кровом для прислуги, но и пристанищем для «не очень благородных гостей» Александра Модестовича, в основном — приболевших крестьян, нуждающихся в продолжительном лечении, а также был прибежищем для случайных путников, попросившихся на ночлег. Часть хозяйственных построек — амбар, гумно, погреба — также вышли из-под топора неутомимого Адама; древесина их, казавшаяся снаружи сплошь изъеденной древоточцем, была, однако, крепкой, и от времени сделалась настолько твёрдой, что даже после сильного удара обухом топора на ней не оставалось сколько-нибудь заметной вмятины; другая часть — истопка, лямус и иное — представляла собой позднейшие постройки. Усадебный дом, возведённый Петром-строителем, был двухэтажный на каменном цоколе, деревянный, оштукатуренный, с деревянным же портиком на четыре колонны и двумя боковыми лестницами; колонны портика, сделанные из еловых брёвен и оштукатуренные, заканчивались капителями незамысловатой резьбы, на коих уже держался также еловый, но побелённый антаблемент; завершался портик треугольным фронтоном с гербом Мантусов, вылепленным из глины и окрашенным, — на голубом фоне красно-охряный трилистник, знак гармонии (по преданию, эти листочки клевера, плотно прилегающие друг к другу, изображали триединство символов: чистоты, милосердия и просвещения — просвещения, должно быть, в качестве пожелания тёмному Адаму в тёмные времена). Дом поставлен был на невысоком взгорке, и из открытой галереи и окон фасада открывался вид на отлогий спуск к реке Осоти; от торцов же здания двумя гигантскими крыльями простирался пейзажный парк — клёны, каштаны, липы, лиственницы, берёзы — живописными тенистыми аллеями, отдельными группами или одиночно стоящие посреди лужка, с укромными уголками, потайными беседками, романтическими видами и неожиданными перспективами.