Иван Наживин - Душа Толстого. Неопалимая купина

Были сумерки, тишина. В окна виднелся прекрасный и пустынный яснополянский парк. Грустное небо низко повисло над ним. И вспоминалась моя девочка, безвозвратно ушедшая от меня, и было больно. Она хорошо знала «дедуску Тастого» — раз сидела она на его коленях и белая борода его вызывала в ее прелестных голубых глазках удивление и смех… И вот ее — в тяжких страданиях угасло милое существо… Страдала она, страдаю я и, знаю, он, великий, тоже страдает… Сумерки окутывали и грустное небо, и пустынный парк, и мою душу, и на глаза просились слезы…

Вечером зашел как-то разговор о еврейском вопросе. Душан Маковицкий, домашний врач Ясной, кротчайший из людей, но страшный антисемит, заметил, что русская передовая пресса усиленно избегает говорить дурно о евреях, замалчивает даже заведомые их недостатки. Это неприятно удивляло его.

— Это вполне понятно: лежачего не бьют… — сказал Толстой.

— А в чем видите вы сущность еврейского вопроса? — спросил я Душана.

— В грубом эгоизме евреев… — не колеблясь, отвечал он.

— Как же бороться с ним?

— Средство одно: всюду и везде противопоставлять им мягкость и свет христианской жизни… — отвечал он.

Мы с Толстым рассмеялись.

— Да почему же нужно это специально для евреев? Разве грубых эгоистов мало и среди нас? Посмотрите-ка вокруг…

— А, вы не знаете их! — упорно твердил Душан. — Поезжайте к нам, словакам, тогда вы и узнаете, что такое еврей…

И вдруг Толстой выпалил одну из своих неожиданностей:

— Да, конечно, все люди братья, — с точно виноватой улыбкой сказал он, — но если мне нужна шапка, а рядом две лавки Иванова и Зильберштейна, то я все же пойду к… Иванову…

На другой день вечером я попросил Толстого позволения вернуться ко вчерашней беседе.

— Пожалуйста, пожалуйста… — отвечал он. — Это мне нужно так же, как и вам…

— Меня смущает одно противоречие, которое заметно и у Христа, и у вас, и у всех нас… — сказал я. — Мне кажется, что мы мало останавливаемся вниманием на Его мысли, что «царство мое не от мира сего». А это очень важно. Если мы сопоставим эту мысль с другой его мыслью, выраженной в Его словах «царство Божие внутрь вас есть», то…

— Постойте, я вас перебью… — сказал Толстой. — Прежде всего, что вы разумеете под царствием Божиим?

— Я и хотел сейчас дать определение его, вытекающее, по моему мнению, из соединения этих двух положений Христа… — отвечал я. — Царствие Божие, по Его мысли, как я ее понимаю, не есть что-то внешнее, какое-то идеальное царство равенства всех, свободы и прочее, потому что он усиленно подчеркивает свою мысль: «царство Мое не здесь и не там, но внутрь вас есть». Значит, царствие Божие есть такое духовное состояние, при котором человек испытывает непоколебимое душевное блаженство, независимо ни от каких внешних условий. Так?

— Так.

— А если это так, то как связать с этим пониманием царствия Божия, независимого от мира сего, все эти наши обличения богатых, правительства, эту проповедь земельной реформы по Г. Джорджу, словом, это постоянное вмешательство в дела мира сего?

— Это вмешательство говорит опять-таки только о нашей слабости… — отвечал он — Для истинного христианина никакого Генри Джорджа не нужно. Все его усилия направлены только на то, что находится в его власти, то есть на самого себя, и в то же время в нем живет непоколебимая уверенность, что нет более благотворного дела для мира, чем эта работа над собой. А Генри Джордж это уступка, слабость. Не убивать людей — хорошо, не убивать людей и животных — лучше, не убивать людей, животных и паразитов — еще лучше; жить с женой в браке честно — хорошо… Так и тут: одни говорят, что для блага людей необходимо поставить в каждом городе по виселице, другие говорят, что социалистическое устройство лучше, а мы говорим, что Генри Джордж — еще лучше. Но, повторяю, это слабость: нужен не Джордж, а единая на потребу работа над собой.

— Хорошо, я понимаю… — сказал я. — И мне кажется, что у человека, действительно нашедшего царство Божие внутри себя, должно отпасть всякое желание видеть какие-либо изменения во внешнем мире, ему даже теперь жизнь должна представляться необыкновенно прекрасной. Он как бы теряет способность видеть в мире безобразие и зло, никого не осуждает, прощает все…

— Да… — сказал Толстой.

— Но как же все же испытывать ту радость среди виселиц?!

— Это благо не нарушается даже виселицами… — сказал Толстой — Виселицы есть, а в душе моей сознание огромного блага, радость…