Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

Александр Семёнович прищёлкнул каблуками.

— Есть отслеживать.

Ему не надо было объяснять, что любое посольство, особенно посольство крупной европейской державы, это огромная лабораторная колба с перенасыщенным раствором отнюдь не хлористого натра или марганцовокислого калия, а раствор убийственно-опасной, сравнимый разве что с гремучей смесью белого фосфора и бертолетовой соли, гипертонический раствор секретов и самых жгучих тайн. Это гигантский перегонный куб наиважнейших научных открытий, военных новинок и политических прогнозов, мало чем отличающихся иной раз от паранойяльных инсинуаций и шизофренического бреда. Вот почему первый секретарь, первый драгоман и первый шифровальщик чувствуют себя хозяевами положения. Конечно, и военный атташе очень крупная фигура, но не крупнее старшего советника, за которым и опыт, и вся агентурная сеть. Все члены миссии прошли строгий отбор и предельно-нагрузочный цикл индивидуальной подготовки, в корне отличающейся от той устаревшей системы «протежирования», которая и по сей день царит во многих министерствах и правительственных кабинетах.

С конца февраля начался Великий пост.

В субботу Николай Павлович с Катей удостоились причастия Святых Тайн. Дети причастились первыми. Анна Матвеевна, пролежавшая со вторника до пятницы за нездоровьем, собралась с силами и окончила говенье вместе с ними.

«Может отменить обед с секретарями? — возвращался Николай Павлович к возможной экономии своего жалования и тут же отказывался от этой, как ему казалось, неблаговидной мысли. — Сразу пойдут толки, пересуды, обвинения в небрежении традицией, да и Катя втянулась, что, в общем-то, немаловажно. Пусть ненадолго, но отвлекается от грустных дум».

Акции Петербургского Страхового Общества, пайщиком которого Игнатьев состоял больше десятка лет, неуклонно падали в цене: вместо недавних ста тридцати рублей за них теперь давали сто семнадцать. Дивидендов — кот наплакал. Единственная лишняя сумма находилась у него в металлических четырёхпроцентных билетах, на перехвате между жалованьем. Переводные денежные письма (кредитивы) высылались на полтора или два месяца позже срока, а до того времени, как они придут в Константинополь, хоть в долг живи, коль денег нет.

Из имений тоже ни гроша не присылали.

В Константинополе пахло весной. На улице было тепло, земля прогрелась, радостно сияло солнце. По утрам в садах и скверах дружно щебетали птицы. Настроение у всех сразу улучшилось. Улучшилось оно и у Игнатьева.

Четырнадцатого марта, в ночь на воскресенье, когда часы пробили одну вторую часа пополуночи, Екатерина Леонидовна благополучно родила сына. Как только раздался первый крик ребёнка, она радостно посмотрела на Игнатьева и тихим голосом произнесла.

— Господь снова дал нам сына!

— Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! — перекрестился Николай Павлович, и они вместе поблагодарили Господа за сына. Назвали его Леонидом.

Когда Катя благополучно разрешилась от бремени, на душе Игнатьева стало так радостно, так вольно, словно он птицей взлетел на коня и погнал его борзым намётом. Тогда же он подумал, что детей у них с Катей, как и во всех русских семьях, должно быть столько, чтобы дедушки и бабушки с радостью путались в именах своих внуков и правнуков. Господь даёт жито под людской посев. Не зря китайцы говорят: «В стране, где нет детей, не будет хлеба».

С рождением сына Екатерина Леонидовна поняла, что ничего ещё не кончено в её жизни, что истинное счастье материнства вновь примирило её с посольским бытом и константинопольской действительностью. Роды прошли благополучно, она чувствовала себя вполне здоровой, хотя на третий день немного познобило. Кормила она хорошо, молока было много, никакой боли не чувствовала.

— Я не подурнела? — спрашивала она Николая Павловича, всё чаще требуя подать ей зеркало и гребень.

— Ни на йоту! — отвечал он, искренно любуясь ею. — Ты, как всегда, обворожительно мила.

В его груди поднималась волна счастья. Он испытывал к жене ни с чем не сравнимую нежность, глубокую, как тайна жизни, и бесконечную, как сама жизнь. В самом деле, воистину так: любовь, как и вера, пустой звук, пока сам не полюбишь и не уверуешь. А ещё ему открылось, как Всевышний обращает немощь в силу, печаль — в радость!

Он не мог оторвать глаз от своей ненаглядной подруги.

Нет прекраснее улыбки, чем улыбка сквозь слёзы. Слёзы счастья, восторга и нежности. И эта чудная, прекрасная, счастливая улыбка оживляла его Катю, когда маленький Леонид лежал у её груди. Она была очень довольна, что Господь даёт ей радость быть кормилицей.