Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

Размышляя о непререкаемом авторитете Тотлебена, Николай Павлович приходил к выводу, что в основе его репутации лежат знания — верные, глубокие, обширные. Ещё учась в Академии Генерального штаба и прислушиваясь к давнему спору военных, что важнее — смелость или знание, он усвоил, что твёрдые знания военного искусства усиливают и спокойствие, и настойчивость, и смелость, и решительность, и творчество. А вот отсутствие знаний приводит в лучшем случае к тупому бездействию, а в общем смысле к растерянности и упрямству, к несвоевременной, а значит, к безрассудной смелости, граничащей с отчаянием, к бессмысленной инициативе и бездарному творчеству. Взять того же полкового лекаря: он может не знать приёмов штыкового боя, но знать, как облегчить страдания увечных, покалеченных в бою, он должен непременно. Это его обязанность, причём, святая.

Поезд из Ясс был длинный, народу в нём ехало много. Среди пассажирок было пятьдесят сестёр милосердия — хорошеньких, с образованием. Одна — венгерская графиня.

Возвращавшиеся из госпиталей и кратких отпусков, полученных после ранений, молодые офицеры невольно заговаривали с ними.

— Мадемуазель, дозвольте поухаживать за вами.

Всем хотелось приятного флирта, но более всего хотелось новостей — воинственно бодрящих, безусловных.

— После Дуная война пошла иная, — сказал невзрачный, сухощавый капитан своему спутнику, пехотному майору, угощая того папиросой. По всей видимости, он даже не подумал, что обзавёлся рифмой.

С Пашкан начались остановки. Все пристанционные пути были забиты воинскими эшелонами и продовольственными поездами. Николай Павлович вышел на перрон и ужаснулся: а что как всё снабжение армии будет парализовано? Генерал Александр Романович Дрентельн, управляющий тылом армии, в отчаянии поехал в главную квартиру, чтобы предупредить о безобразном состоянии румынских железных дорог и о том, что он ни за что не может отвечать при таком положении дел. Попахивало явным саботажем, а может статься, и диверсией, ибо в румынских воинских частях был образцовый порядок. Русский консул в Яссах предупредил Игнатьева, что в Бухаресте существует секретное английское бюро, возглавляемое тайным корреспондентом газеты «Dayli telegraf», Кингстоном. Бюро это собирало сведения о русской армии и сообщало их через турецкого посланника в Вене в Стамбул. Об этом сообщил наш военный агент в Вене Фельдман — толковый и дельный разведчик. Ходили слухи, что поляки, австрийцы, евреи, служившие на железной дороге, подкуплены английскими агентами, чтобы помешать русской армии добиться победы над турками. Дивизии, полки и батальоны, пехотные корпуса и кавалерийские бригады ждали тёплого белья, продуктов и боеприпасов, а их не было! Как в крымскую кампанию два христианских государства воевали против христианской же России в пользу мусульман, так и на этот раз всё подло повторялось. А впрочем, чему удивляться? Поманите англичанина наживой, и вы увидите, какой он, в сущности, головорез. Безбожник, вор и мародёр. Звериные инстинкты человечества почти не поддаются дрессировке.

«Удивительно дело! — с возмущением думал Игнатьев, выходя вместе со всеми на перрон, чтобы немного пройтись, размять ноги. — Английская разведка вредит России, где только может, при первом же удобном случае, а наша лишь затылок чешет, да оглядывается по сторонам, как бы кого локтем не задеть. Предосудительная деликатность! Ничто так дорого не обходится, как игра в благородство. Но мы об этом забываем или не желаем помнить».

— Артиллерия у турок не ахтецкая, но ружья лучше наших, — сказал майор, попыхивая папиросой и поджидая отправления состава вместе с узколицым капитаном, бросившим окурок под вагон. Тот ничего не ответил, поскольку провожал глазами двух симпатичных барышень, которые прошли, не удостоив офицеров взглядом.

— Ай, хороши! — Какой-то бравый есаул со свежим рубцом на щеке восхищённо щёлкнул пальцами. — И не захочешь, да влюбишься. — Он явно был навеселе, искал общения. Его длинные усы с прикрутом были нафабрены стрелкой, отчего лицо казалось шире, а разрез глаз уже. Вид бравый и даже задиристый. Черкеску с газырями украшали два серебряных «Георгия». — Моя-то любушка с тремя огольцами осталась, — сказал он самому себе и вдруг обратился к Игнатьеву: — Ваше превосходительство, а я вас знаю. Вы наш посол в Константинополе. Я сразу вас признал, ей-богу!

Николай Павлович кивнул, мол, так оно и есть.