Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

Мидхат-паша, ставший при Абдул-Хамиде II верховным везиром, сделал вид, что он бессилен что-либо предпринять: конституция есть конституция.

— Султан осчастливил всех граждан Блистательной Порты! — голосом партийного трибуна уведомил он иноземных дипломатов. — Иного счастья им не нужно.

Душой разыгранной комедии был Генри Эллиот, успевший ободрить Мидхата: «Не бойтесь осложнений. Мы вас выручим».

Кто эти «мы» сказано не было.

— Я уже слышу гром оваций в английском парламенте, — взбешённо произнёс Николай Павлович, твёрдо убеждённый в том, что конституционная монархия это сколопендра, пожирающая самоё себя, а сама мидхатовская конституция это узаконенный рычаг диверсии и против Турции, и против России. Да и вообще, наивно было полагать, что вместе с гибелью Абдул-Азиса и провозглашением конституции, пришёл конец османской деспотии. Чиновная мелюзга и политические крохоборы, втайне сочувствуя друг другу, сделают всё, чтобы отбросы общества вновь пополняли их ряды, под видом «представителей» народа.

Послы стали покидать зал заседаний, шумно выражая недовольство. Принятие и подписание Абдул-Хамидом II конституции сорвало все их планы. Больше всех был расстроен Игнатьев. Ему не надо было объяснять, откуда дует ветер. Кто был заинтересован в государственном перевороте в Турции? Англия и Австро-Венгрия. Прежде всего, Англия, видевшая в смене власти хаос, разруху и новые займы. Как говорят французы, чтобы приготовить яичницу, надо разбить яйца.

— Всем достанется, — собрал он со стола свои бумаги и передал портфель секретарю. — И тем, кто шьёт, и тем, кто порет.

Чтобы как-то спасти «свои лица», державы вынуждены были отозвать своих послов из Константинополя. Порта дала им на сборы двадцать четыре часа. Этот шаг, однако, не означал разрыва дипломатических отношений: поверенные в делах были оставлены.

— В противном случае все будут арестованы, — злорадно объявил Мидхат-паша. Его злорадство было объяснимо. Он своего добился: взашей вытолкал российского посла — вон из Стамбула! — как и обещал.

День 8 января нового 1877 года выдался солнечным, радостно-ясным, почти что весенним, но Николай Павлович был мрачен и едва ли не рычал от ярости: «У, деспоты, халифы, садразамы! Ни дна вам, ни покрышки! Сколько же вы будете испытывать моё терпение?»

— Гони! — сказал он кучеру Ивану, и его посольская карета в сопровождении эскорта черногорцев помчалась прочь от здания адмиралтейства.

Мгновением позже за ним проследовали маркиз Солсбери и Генри Эллиот; тот и другой в своих парадных экипажах: на совещании все жутко перессорились.

— Покатили бочку с пивом, да не в нашу хату! — нарочито бодрым тоном произнёс Игнатьев, сообщив жене об эвакуации посольства.

— Выгоняют?

— С треском! Турки объявили нам войну.

Лицо Екатерины Леонидовны заметно побледнело. Чего боишься, то и случается. Если турки дали время ровно на то, чтобы собрать вещи и дать дёру, значит, надо поспешать. Иначе в окна полетят каменья, со звоном посыпятся стёкла, и за жизнь членов посольства никто не даст медной полушки.

Всех охватила лихорадка сборов. То и дело раздавались рассерженные голоса.

— Ну что ты возишься? Быстрее шевелись!

— Копается, как курица в навозе!

Составляя телеграмму канцлеру, Николай Павлович так сильно ковырнул пером в чернильнице, что расщепил его вконец. Пришлось доставать новое. Он показал кулак воображаемому Генри Эллиоту, дескать, «как вы нашей Машеньке, так мы вашего Петеньку», и, покидая свой рабочий кабинет, с крайним раздражением подумал, что политика английской королевы это попытка старой грымзы утащить с собой в могилу все народы мира.

В этот злополучный день послы обменивались срочными депешами со своими правительствами. Шифровальные машины нагревались так, что выходили из строя, а те, кто ими управлял, с досадой дули на свои обожжённые пальцы. Тексты сообщений были разные, но мысль, заложенная в них, сводилась к одному: «Порта вступила в войну». А вступить в войну она могла только с Россией.

Собрав всех членов миссии в своём рабочем кабинете, Николай Павлович от всей души поблагодарил их за сотрудничество.

— Мы исполнили свой долг, как христиане и как европейцы. Если ответили пощёчиной, то она — по адресу Европы. Позиция, принятая Россией, спасла Сербию от полного разгрома. Это уже подвиг!

Игнатьев говорил так горячо, возможно, потому, что с болью в сердце сознавал: он стал для Порты persona non grata и теперь любой турок мог безнаказанно бросить в него камень. Русский посол для него — пёс шелудивый, тварь бездомная, гяур!