Том Холт - Козлопеснь

В это время основное афинское войско находилось на Самосе. Когда там узнали о происшедшем, то единодушно решили немедленно вернуться домой и перебить олигархов. Но прежде чем они успели отчалить, на Самос явился не кто иной, как знаменитый Алкивиад, которого новости застали при дворе персидского наместника Тиссаферна Великолепного, где он сидел в ожидании возможности вернуться стильно. Он приплыл на роскошно украшенной персидской яхте, произнес пару речей, убедил армию ничего не предпринимать и отправил грозное письмо олигархам, требую назвать имена тех таинственных пяти тысяч достойных граждан, которые должны встать у кормила государственного корабля. Вышло так, что этот список так и не был доставлен в армию — что поделаешь, почтовая служба в этом сезоне была крайне медлительна (противные ветра, нехватка дубовых весел), и через некоторое время воины забыли о нем и сконцентрировались на поклонении вновь обретенному Утраченному Вождю.

Тем часом олигархи в поте лица разрабатывали план прекращения войны, который обеспечил бы новому режиму поддержку и спартанцев, и персов. Чтобы убедить общественность, что они не занимаются ничего подобным, узурпаторы принялись укреплять вход в гавань Пирея. Разумеется, этим они никого не обманули; даже самые невинные из нас понимали, что их истинные намерения состояли в обеспечении возможности отрезать Город от источников зерна, буде такая нужда возникнет. Однако поскольку ничего поделать было нельзя, строительство шло своим чередом. Город охватило удивительное ощущение бессилия — чувства, до сих пор никому из нас неведомого. Мы оказались лишены малейших возможностей повлиять на происходящее и могли только пассивно ожидать, что будет дальше; настоящее нас не касалось, оно было не нашей проблемой. Это была своего рода эйфория — состояние, которое по определению не может длиться вечно. Полагаю, впрочем, что большинство не понимало, что происходит на самом деле: мы думали, что это такие странные выходные — рано или поздно они кончатся и мы снова станем демократами.

И конечно же, правление Четырехсот закончилось так же внезапно, как и было установлено. Фриниха зарезали на агоре как-то утром, когда он вышел купить рыбы, строители укреплений Пирея восприняли это убийство как сигнал шабашить или восставать, а олигархи призвали сторонников к оружию. Не успели, однако, завязаться сколько-нибудь серьезные бои, у Пирея появился спартанский флот, демонстрируя намерение войти в гавань и взять Город штурмом. Это не было случайностью, разумеется: олигархи почувствовали приближение момента, после которого удержать власть без поддержки извне станет невозможно, и послали за помощью. Едва новости о появлении спартанцев достигли Города, одни вооруженные сторонники олигархов поднялись на стены, а другие вышли на кораблях в море, спартанский флот отступил, а наш пустился в погоню. Этот флот чуть позже серьезно потрепали у Эвбеи, но для нас это были уже заграничные новости, и они никого особенно не взволновали. Граждан гораздо больше интересовала внутренняя ситуация, которая начинала становиться оживленной. После того, как спартанцы убрались восвояси, на Пниксе состоялось доброе старое (и потому незаконное) Собрание, Четыреста были формально смещены, а хитроумный законник Антифон приговорен к смерти. И на этом, вроде бы, все и закончилось. Обычное дело. Примите наши извинения за причиненные неудобства.

Как бы не так. Собрание не проголосовало за восстановление демократии — оно проголосовало за возвращение Алкивиада. В некотором смысле это был мудрый ход, поскольку армия на Самосе была у Алкивиада в кармане, и никто, даже самые отчаянные искатели новых ощущений, не желал полномасштабной гражданской войны, в ходе которой Алкивиад взял бы Город штурмом и объявил себя царем Алкивиадом Первым. Было поставлено на голосование и принято следующие решение: Алкивиад немедленно возвращается, а власть — хотите верьте, хотите нет — передается пяти тысячам достойных граждан, чего и требовал Алкивиад, когда прибыл на Самос.

Алкивиад пришел в понятное замешательство и решил пока побыть со своими армией и флотом (к этому моменту они были совершенно определенно его, а не нашими) за пределами страны, мы же тем временем, будучи вроде как искренне уверены, что его величество желает установления правления Достойных и Честных, принялись это самое правление организовывать. Мы выбрали Пять Тысяч (который в итоге оказалось около шести с половиной тысяч, но уж таковы Афины), и стали терпеливо ожидать указаний. И именно это, а не мистический переворот, стало концом афинской демократии. В то время во всем винили одиозного Ферамена, который вывернулся из затруднений, связанных с его участием в перевороте с такой скоростью и проворством, что снискал всеобщее восхищение, и назначил себя наместником Алкивиада на земле; не думаю, впрочем, что его влияние было особенно велико. Я совершенно уверен, что афиняне просто подсознательно поняли, что больше не желают никакой демократии. Поскольку они не знали, чего они в таком случае хотят, они сделали Алкивиада богом и оставили его разбираться с образовавшимся бардаком. Алкивиад любезно принял эту роль — как и подобает богам, он отказывался являться, будучи призван, и игнорировал молитвы верующих — и некоторое время все были совершенно счастливы. Они потеряли интерес к политике и опять обратили все внимание на войну, только чтобы обнаружить, что она совершенно вышла из-под контроля и мы ее проигрываем.