Том Холт - Козлопеснь

Я решительно воспротивился этой идее, но Филонид проигнорировал мои протесты и послал раба в винную лавку с указанием купить ему амфору самого крепкого, самого густого аттического вина, какое там найдется. Раб усвистал прочь, как перепуганный заяц, и вернулся с покрытым паутиной кувшином, на боку которого красовался двойной крест — пометка, означающая обычно «Не на продажу»; думаю, раб побывал в заведении, в котором репутация Филонида как человека крепкого здоровья не подвергалась сомнению. После этого раб отправился за водой, чтобы развести вино, но только зря потратил время. Филонид просто проткнул восковую пробку пальцем, поднес амфору ко рту и перевернул. Он залил вином всю тунику, но большая его часть все-таки попадала в рот, и он пил так долго, что я испугался, что он сейчас лопнет. Затем он отставил амфору, вытер губы ладонью и широко улыбнулся.

— Ладно, — сказал он. — Веди меня. И пусть кто-нибудь прихватит амфору, она может еще понадобиться.

Мы упаковали костюмы, пересчитали хор, чтобы убедиться, что все на месте, и двинулись в сторону театра. Прибыли мы аккурат вовремя — хор « Елены» как раз сходил со сцены под довольно жидкие аплодисменты, а публика принялась громко обсуждать увиденное. Я поспешил на зарезервированное за мной, как за участником состязания, место (благодаря пьесам Эврипида народу было полно), согнал с него чужеземца и трех его детишек и уселся, чтобы перевести дух. Буквально на один ряд ниже я обнаружил Аристофана, сына Филиппа, который таращился на меня, как на двухголового. Я помахал ему и улыбнулся, а про себя вознес краткую молитву Дионису. Если он проведет меня через эту передрягу невредимым, сказал я, то я клянусь оставить театр и более никогда не испытывать его терпение. Затем, как будто бог ответил на молитву, я ощутил что-то у себя под ногой — это была разбитая фляжка, и в голову мне пришла одна идея. Я поднял один из осколков и выдернул из плаща брошь. Острым концом я нацарапал несколько слов и попросил соседа передать черепок Аристофану. Не помню точно, что это были за слова, но желаемый эффект они произвели: едва он прочитал их, как уронил яблоко, которое грыз, бросил на меня исполненный ненависти взгляд и торопливо покинул театр. Смутно припоминаю, там было что-то насчет нескольких друзей и рабов, которых я послал поджечь его дом, и что если он поспешит, то еще успеет их остановить. Чужеземец с детьми тут же занял место Аристофана, и поскольку оно не было за ним зарезервировано, Аристофан, вернувшись, не смог бы на него претендовать, и ему пришлось бы досматривать мою пьесу с задних рядов в компании рабов и пьяниц.

Выход Филонида приходился на вторую половину первой сцены, так что если амфора по-прежнему была при нем, у него было полно времени нагрузиться до бессознательного состояния. Хотя я чрезвычайно гордился вступительным диалогом, я не мог заставить себя поднять глаза на сцену; если публика и смеялась, я ничего не слышал. Учитывая, что для меня не существует звука приятнее, чем смех, вызываемый в театре моими остротами, можете оценить, в каком состоянии я в тот момент пребывал. Но вот раздался голос Филонида — громкий и ясный — и я открыл глаза и уставился на вход, через которой он должен был появиться. Его не было примерно столько, сколько требуется оливке, чтобы долететь до земли с дерева, и за это время в голове у меня сложились два образа: Филонид лежит на полу с пустым кувшином в обнимку и булькает, как идиот; Филонид спрятался за кулисами и отказывается сдвинуться с места, несмотря на все усилия рабов, пинающих его и награждающих бранными прозвищами. Затем он шагнул на сцену, напоминающий самого царя Тезея, и публика внезапно замолчала. Он будто бы смешался на мгновение, а затем завел вступительную речь — один из лучших текстов, мной созданных. Его голос струился со сцены будто ручей из расколотой скалы, он казался раза в два выше ростом, чем был, и некоторое время зрители не могли превозмочь благоговение, чтобы рассмеяться. Затем прогремела первая острота, будто волна на штормовом море, и от хохота содрогнулась земля. Для меня он стал глотком воздуха для утопающего. Я впитывал этот смех каждой порой своей кожи и накапливал внутри. Филонид тоже его услышал. Какую-то секунду он казался напуганным, как будто только что сообразил, что не один в театре. Затем он словно заглотил весь этот оглушительный шум и переварил его — в одно мгновение — и дальше загремел так, будто был богом, провозглашающим пророчество. Я никогда не видел, чтобы кого-то принимали так, как Филонида, и не встречал актера, который так чутко реагировал на публику. Зрители хлопали, кричали и свистели, а он играл все лучше и лучше. Это была долгая речь — его первая речь на сцене — но время, казалось, остановилось в ожидании, пока он закончит.