Том Холт - Козлопеснь

♦

Такова была моя речь.

Когда я закончил, воцарилась мертвая тишина, нарушаемая только бурчанием часов. Потом все забормотали, качая головами, как будто произошло что-то непонятное и люди не могли решить, чудо это было или мерзость. Глашатай с чрезвычайно озадаченным видом медленно поднялся на ноги и призвал присяжных отдать голоса.

Обычно после этого начинается сущий кавардак, когда все рвутся к урнам, пихаясь, оттаптывая друг другу ноги и роняя камешки, но на сей раз, казалось, никто не хотел голосовать первым и все ждали, когда же наконец кто-то другой решится выйти вперед; в конце концов глашатай не выдержал и повторил свой призыв. Старичок, о котором я упоминал выше, сгреб посох и поковылял к урнам. Раздался слабый стук, когда его камешек упал в урну — в его случае, голосование не было тайным. Этот стук словно бы разрушил чары и присяжные принялись бросать свои камни — шум поднялся, будто двор суда накрыло дождем.

Я почему-то испытывал полное спокойствие. Не думайте, что я был хоть в какой-то мере уверен в результатах; я понятия не имел, сыграла моя ставка или нет. Я поставил на древнейший комический прием — грубое оскорбление публики; но я столько раз наблюдал, как этот прием приводил к провалу, что считал его таким же надежным, как деревенский мост. И тем не менее я совершенно не волновался, и единственное объяснение этому, которое приходит мне в голову — безразличие. Это не была та беспечность, которую я испытывал на Сицилии или во время чумы — ощущение собственной неуязвимости. Думаю, тогда, в суде, я избавился наконец от этого чувства. Нет, это было скорее удовлетворение от завершенного дела; я отмочил свою Главную Шутку и знал, что она удалась, и мне было совершенно неважно, рассмешила оно кого-нибудь или нет. Внутренне я хохотал, несмотря на то, что редко смеюсь над шутками и никогда — над своими собственными. Это была, так сказать, ударная фраза всей моей жизни, и я верил, что произнес ее с чувством. Если публика не уловила соль — что ж, это ее беда, а не моя вина.

Голосование закончилось и счетчики приступили к своей работе. Они сосчитали голоса и сосчитали их снова; они посовещались с архонтом и еще раз повторили подсчет. Тут уж я начал смеяться вслух, поскольку бессмертные боги явно веселились вместе со мной. Наконец, архонт удовлетворился результатом и кивнул глашатаю, который встал и прочистил горло.

— Результаты голосования таковы, — провозгласил он. — Виновен — двести пятьдесят голосов; невиновен — двести пятьдесят один голос. Подсудимый свободен.

Потрясенная тишина, а потом гомон, какой поднимается, если происходит несчастный случай или уличное убийство. Я, в свою очередь, кивнул присяжным, сказал, спасибо вам большое, и двинулся к выходу из суда, чувствуя себя полное опустошение. Уже у самых ворот путь мне преградила знакомая фигура. На какое-то мгновение меня охватила паника и я заозирался в поисках путей отступления, но моя душа сказала мне не валять дурака. Это был законник Питон, который предлагал давеча написать для меня речь.

— Эвполид, сын Эвхора, — произнес он звучным голосом, — сим призываю тебя в присутствии свидетелей ответить перед судом за невыплату долга пять в драхм за предоставленные тебе профессиональные услуги и процентов с них в сумме двух оболов. Если ты не выплатишь эти деньги вместе с указанными процентами в течение пяти дней, начиная с сегодняшнего, я вызову тебя в Долговой суд в новолуние. Я называю Стрефокла, сына Ксенокла и Пифия, сына Конона, оба из демы Холлида, свидетелями тому, что вызов был оглашен надлежащим образом.

Я занял у кого-то пять драхм и два обола и отдал ему; после этого я начал истерически хохотать и меня отвели домой.

Если у вас хорошая память, то вы, может быть, еще не забыли, что труд этот изначально замышлялся с тем, чтобы деяния великих не оказались в забвении и должен был стать историей моих времен — ну или что-то в этом духе. Возможно, я просто законченный эгоцентрик, поскольку в итоге получилась история моей жизни со мной в качестве центральной фигуры. Вы, скорее всего, прочли куда больше литературы этого сорта, чем я сам, и лучше меня знаете, в каком месте стоит прерваться; а может быть, вы дочитали досюда под влиянием слабеющей надежды, что рано или поздно я сломаюсь и начну пересказывать речи, перечислять битвы и голосования, имевшие место в описываемый период — если так, то лучше сказать сейчас: ничего подобного я делать не собираюсь; можете вернуть книгу моему другу Декситею и объяснить, что произошло недоразумение — не исключено, что он даже возместит вам потраченную драхму, если только ваш экземпляр не изорван и не залит молоком. Разумно предположить, однако, что будучи историей моей жизни, эта книга не может закончиться, пока моя жизнь не подойдет к концу, а какой он будет, мне пока не известно, а когда он придет, написать я о нем не смогу, потому что буду мертв. Знаю, это звучит немного сократически, но смысл можно отыскать в чем угодно. Насколько мне известно, великие и трагически событие, по-настоящему достойные описания, все еще впереди, а все, о чем я тут рассказывал — мое участие в войне, суд и оправдание — не более чем заметки на полях, сделанные копиистом для внесения ясности в основной текст. Хочется, однако, верить, что боги больше не захотят использовать меня в качестве свидетеля разного рода примечательных событий. Честно говоря, меня уже тошнит от писанины; эта книга заставила меня вспомнить все, что хотелось бы забыть навсегда, и поставила меня перед фактом, что в юности я был не меньшим дураком, чем сейчас.