Альфред Аменда - Аппассионата. Бетховен

Граф Бельдербуш — «Кошка» — был тяжело болен. Возможно, «мыши» просто воспользовались благоприятной ситуацией и устроили лихую пляску.

Один бал следовал за другим, и по улицам под звон колокольчиков непрерывно мчались сани, доставлявшие гостей во дворец или, наоборот, развозившие их по домам. В дворцовых залах каждую ночь горели тысячи свечей, и их отблеск был отчётливо виден сквозь сыпавшийся снег. Порой, устав от балов, концертов, опер, спектаклей, игры в трик-трак и роскошных пиров, монсеньор начинал испытывать нечто вроде раскаяния. Тогда в нём просыпался епископ, который вспоминал о вечности и устраивал в церквах службы, также поражавшие своей роскошью.

Как-то Людвиг провожал ночью Нефе домой, и горбун, прислушавшись к бою часов на башне, пробурчал:

— Четыре. Через два часа тебе снова за орган.

— А я спокоен, — рассмеялся Людвиг. — Схожу сейчас в церковь, приободрюсь немного. Если я лягу в постель, меня уже никто на свете разбудить не сможет. А что с монсеньором?

— Только держи язык за зубами. — Нефе облокотился о плечо мальчика. — Монсеньор — это затухающая свеча.

— Кто-кто?

— Выразиться яснее? Ну, свеча, которая может ещё ярко вспыхнуть.

— А потом?

— Я тебе ничего не говорил, — угрюмо пробормотал Нефе, — и потом, я уже дома. Знаешь... давай поднимемся ко мне. Хочу преподать тебе хороший урок. Только тихо, не разбуди жену.

Горбун зажёг свечи и сбросил покрытую тающим снегом пелерину.

— Садись, Людвиг, и не бойся горы на письменном столе. Она не рухнет. Чем ты заинтересовался? Миниатюрой? Хорошенький мальчик, не так ли? В отличие от отца, у него напрочь отсутствует горб. ...Это мой покойный сын.

Людвигу даже в голову не могло прийти, что у его учителя есть ещё какая-то своя жизнь, в которой он может быть глубоко несчастен. Тем временем Нефе поднёс к горящей свече бумагу, а потом бросил её в железную печь.

— Ух ты, какое пламя. Слышишь треск? Ну просто Прометеев огонь. А сейчас набью-ка я трубку.

Пока он щедро накладывал табак в фарфоровую головку, Людвиг окинул глазами комнату. В небольшом помещении, где впритык друг к другу стояли клавесин, письменный стол и шкаф, а на стенах висели полки, передвигаться было почти невозможно.

Нефе выпустил густой клуб дыма в лицо человека, изображённого на вставленной в рамку гравюре:

— Плохой человек.

— Кто? Иоганн Себастьян Бах?

— Именно! — Он с наслаждением затянулся. — Я мог сочинять музыку не менее быстро, чем он. Но увы, этот дар мною утрачен. Стоит этому человеку со спокойным лицом взглянуть на мой опус, как я тут же швыряю его в печь. Бах стоил мне целой кипы нотной бумаги, чуть ли не бочки чернил и кучи гусиных перьев. Прочти-ка вот это.

Он протянул Людвигу разделённый на столбцы и исписанный изящными, с завитушками буквами канцелярский лист.

— Что это, господин Нефе?

— Мой близкий друг принёс из дворца секретный доклад.

Людвиг прочёл:

«Всеподданнейше докладываю, каким образом надлежит, по моему скромному разумению, произвести изменения в придворной капелле.

Луккези — путём предоставления отпуска можно сэкономить 400 гульденов.

Иеврин обладает плохим голосом. Ей можно вдвое уменьшить жалованье и тем самым сэкономить 300 гульденов.

Нефе не совершил ни одного богоугодного дела, не только не умеет играть на органе, а и вообще несведущ в музыке, к тому же ещё иностранец и кальвинист, а значит, еретик. Его вполне можно немедленно уволить и тем самым сэкономить 400 гульденов».

— Господин Нефе, что это?

— Что? Завистники и клеветники всегда великодушны. — Нефе не сводил глаз с исходившего от свечей голубовато-серого дымка. — Впрочем, возможно, они и правы. Какие уж такие богоугодные дела за мной числятся? Правда, насчёт органа они ошиблись. Играю я на нём так, что ни одному из этих олухов со мной не сравниться, ну и что с того? Вот потому-то я и хочу поговорить с тобой, Людвиг. Я предложил сделать моим преемником тебя. Если согласен, подавай петицию.

— Благодарю вас, господин Нефе, — дрожащим голосом произнёс Людвиг, — за всё, что вы для меня сделали. Только...

— Значит, ты не хочешь?

— Нет!

— Я уже заранее предугадал твоё решение, упрямец, — горбун нервно потёр руки, — и оно, признаться, меня радует. Тебе предстоит ещё очень много работать над собой, хотя на органе и рояле ты играешь всё лучше и лучше. Я даже начинаю гордиться — и знаешь чем? Тем, что имею возможность преподавать Людвигу ван Бетховену. Иногда мне даже кажется, что кое-какие тона приходят тебе откуда-то свыше.