Евгений Салиас-де-Турнемир - Аракчеевский сынок

— Приказывайте…

— Ну вот… Слушай… Я тебя за этим и выписал из Грузина. Кроме тебя, я довериться никому не могу. Дело простое, но и погибельное, если болтать на всех углах. Ты не болтушка, да и меня любишь и подводить не станешь. Ну, скажи-ко… Помнишь Прасковью…

— Пашуту нашу…

— Ну да Пашуту…

— Как же мне не помнить, Господь с тобой! — воскликнула мамка и, вспомнив, что обмолвилась, заговорив по старому на «ты» — не поправилась.

— Ты ведь ее из воды вытащила. У тебя она и росла.

— Пашута мне все одно, что дочь родная. Немало я горевала, что ее по билету в Питер пустил граф, здесь погибельное место, а она из себя красавица. Долго ль до беды. А ей бы замуж за хорошего парня, из наших грузинских.

— Ну, Дотюшка, по билету на оброк твоя Пашута по моей воле пошла. Я просил об этом матушку… Мне Пашута понадобилась… Поняла или нет? Тогда она мне нужна была, а теперь вот ты… Она мне в Грузине приглянулась, я ее сюда и взял…

Авдотья молча, изумляясь, глядела в лицо офицера и слегка разинула рот…

— Что ж, ваша барская воля! — сумрачно выговорила, наконец, женщина после паузы, но вздохнула и потупилась…

— Да ты, глупая баба, никак на свой лад все сообразила! — громко расхохотался Шумский. — Ты никак думаешь, что я твою Пашуту в забавницы свои произвел. Вот уж истинно пальцем в небо попала. Этого добра, мамка, в Питере хоть пруд пруди, девок. И показистее твоей Пашуты. Вот распотешила-то! — снова рассмеялся офицер, лежа в подушках, звонким и даже ребячески веселым смехом.

— Что ж… И слава Богу, если я сбрендила! — отозвалась Авдотья и лицо ее снова просветлело.

— Я Пашуту на место поставил к такой барышне, какой во всей России второй нет. Ангел доброты. Святая как есть… Мухи не обидит. Пашута, каналья неблагодарная, у нее, как у Христа за пазухой живет, поспокойнее да посчастливее, чем у маменьки в Грузине, где девок порят днем и ночью, даже в заутреню Светлого Воскресенья.

— Ты же ей, родной, и место предоставил, — удивилась женщина. — Ну спасибо, тебя Господь за это наградит. А я-то дура тосковала, что да где моя Пашута… Пропащая, мол, она в столице.

— И знаешь ты, что вышло, — другим голосом заговорил Шумский. — Она с жиру взбесилась! И за мое благодеяние мне теперь… Подлая она тварь!..

— Грубит… Не благодарствует…

Шумский молчал и затем произнес снова с сердцем и как бы себе самому:

— Холопка крепостная разные дворянские чувства да благородные мысли, вишь, набрала в себя. Совсем не к лицу… Не по рылу!..

— Не пойму я ничего… Чем же она тебя прогневила? Зазналась?.. Грубит? Не слухается?..

— Да. Именно зазналась. Все это я тебе поясню. Все будешь знать, чтобы за нее взяться могла.

— Отправь ее обратно в Грузино, коли она зазналась. Там живо очухается…

— Нельзя! Нельзя! То-то мое и горе, что нельзя… Я маху дал! Надо было не ее, а другую поставить на это место, попроще, да посговорчивее… А взять ее обратно теперь, то ее барышня с ума сойдет. Ей-Богу. Она обожает Пашуту! С ума сойдет!

— Тебе-то что же. Наплевать тебе, соколик.

— На кого?

— Да на эту барышню…

Шуйский махнул рукой и даже отвернулся лицом к стене.

Наступило молчание…

«Все ей объяснить, — думалось Шумскому, — ведь это — une mer a boire [2] выпить море (фр.). … Не поймет, а поняв все, ничего не уразумеет! как сказал по ошибке, остроумно и верно мой барон Нейдшильд. Она поймет в чем дело, но дело это будет ей казаться простой моей забавой, стало быть, ничего не сообразит»…

— Вот что, Авдотья, — заговорил он снова, — теперь мне вставать пора и со двора надо. Сегодня ввечеру или завтра утром я тебе разъясню, в чем ты мне должна услужить, и выручить меня. Оно не очень спешно, время терпит. Ты расположись в той горнице, где все мое имущество, прикажи кровать поставить и все эдакое…

— Зачем? Я и на полу посплю ночь-то.

— Да ведь ты у меня, пожалуй, недели на две застрянешь…

— Ну, и слава Богу, коли дозволишь… Я и рада пожить у вас. Могу услужить не хуже Васьки… Он поваренок, какой он камердин… А я все-таки всю жизнь была…

— Ну, ладно… ладно… на полу, так на полу… А в доме ни во что не путайся… Васька Копчик все это хорошо один успевает. Ну, так ввечеру я тебя позову… Ну, ступай себе…

Авдотья собиралась уже переступить порог, когда вспомнила и спросила:

— А где же, стало быть, родной мой, Пашута живет. Мне бы ее сегодня и повидать, да пожурить…

— Ни-ни… Повидаешь, когда я тебя сам к ней пошлю. А вернее, что я тебя и не пущу туда, а Пашуту к себе сюда вызову.