Евгений Салиас-де-Турнемир - На Москве (Из времени чумы 1771 г.)

— Да-с, солдаты мрут. Ничего не поделаешь. Надо бы, ваше сиятельство…

— Мрут! — прервал его Салтыков. — Зачем? А вы лечите… Лечите… Вы доктор.

— Я снова буду просить ваше сиятельство… — начал Шафонский.

— Вы доктор? — повторил Салтыков.

— Чтобы вы соизволили… — продолжал Шафонский.

— Вы доктор?! — громче и еще добродушнее, еще чаще мигая старыми глазами, проговорил Салтыков.

— Точно так, — пришлось ответить доктору.

— Ну, вот-вот…

Салтыков поднял руку, взял Шафонского за пуговицу мундира, притянул его к себе и, положив другую руку ему на плечо, потянулся к нему головой. Шафонский невольно сообразил, что фельдмаршал хочет сказать ему что-то на ухо. Будучи гораздо выше его ростом, он чуть-чуть согнул колени, присел вежливо, насколько мог, и подставил ухо под старые, шамкающие губы фельдмаршала.

— Лечить надо! — шепотом проговорил Салтыков и одобрительно шлепнул доктора по плечу. — Лечить надо!.. Как солдат болеть — вы его лечить! Он хворает, а вы лечите! Он пуще хворает — а вы пуще лечите! Вот!

И фельдмаршал, шлепнув снова Шафонского по плечу, рассмеялся весело и хрипливо. Вся его фигура, казалось, говорила публике:

«Что, мол? Какову штуку сказал доктору на ухо?! Раскуси, поди!..»

— Однако, ваше сиятельство, — настаивал обученный доктор, — позвольте мне госпиталь оцепить, никого не впускать и никого не выпускать. Я уже прошлый раз докладывал… Вы изволили дать согласие, но я встретил полное противодействие во всех подлежащих властях.

Слова: «не впускать» и «не выпускать» почему-то вспомнились старику. У него оставалась память только одного рода — память на созвучие слов, слышанных за несколько дней. Тому назад неделю фельдмаршал слышал, проезжая по улицам, чье-то восклицание за каким-то забором:

— В три погибели согну!

И эти слова: «в три погибели» преследовали старика и днем и ночью. Он даже повторял их вслух, поднимая указательный палец, а иногда три. И повторял, глядя на три пальца:

— В три погибели. Раз… два… три…

Вспомнив слова Шафонского, сказанные в предыдущий раз, старик вспомнил отчасти, в чем было дело.

— Военный госпиталь?.. Так, так… Забор сделайте. Прикажите лесу возить.

Шафонский хотел снова заговорить. Риндер вежливо оттеснил соперника и выговорил сладкозвучно:

— Явился просить, ваше сиятельство, от имени графа Петра Ивановича Панина, сегодня к столу. Будет у него фокусник после стола, прямо с острова Сицилии.

— Да, да, знаю, — выговорил Салтыков и, пошарив в карманах шлафрока, обратился к адъютанту:

— Разбойник! Табакерка где? В карман не положил. А? Душегуб?.. — добродушно прибавил он.

— Вот она-с, — протянул адъютант табакерку, всю покрытую бриллиантами, и подал ее на ладони, почтительно нагибаясь перед фельдмаршалом.

Салтыков встрепенулся.

— Опять… Опять! Да не делай ты этого! Разбойник!.. Съедет с ладошки! Прямо об пол!.. Подавай в кулаке! Невежливо, — да верно! А с ладошки об пол! Эка разбойник!

И фельдмаршал, немножко рассердившийся из-за табакерки, повернулся ко всем спиной и, забыв сделать прощальный поклон, пошел к двери кабинета.

Адъютанты последовали за ним вплотную, готовые ежеминутно поддержать старика, если он поскользнется.

Сановники, переговариваясь, пересмеиваясь шепотом, понемногу очистили залу, и через минуту на нлощади началось движение экипажей, начался разъезд.

Из всей публики — один доктор Риндер вошел в кабинет фельдмаршала вслед за адъютантами. Шафонский проводил его глазами и злобно выговорил ближайшему чиновнику:

— Задавил бы этого немца… Что делают! Тот по старости, а этот по упрямству.

Чиновник быстро отошел от рассердившегося доктора. Около него очутился один Еропкин, задумчиво стоявший, немного наклонясь и как бы раздумывая о чем-то очень важном.

— Ваше превосходительство, что мне делать? Посоветуйте! — заговорил Шафонский. — В госпитале вот уже две недели мрет народ. Болезнь самая недоброкачественная… Служители даже при больных заболевают. Хоть и страшно сказать, а я полагаю, что эта хворость — моровая… Вот что на войне была, да и теперь в Молдавии народ укладывает.

— Что вы, голубчик! — удивленно проговорил Еропкин. — У вас, в госпитале? Моровая? Как бишь ее звать? Язва? Сиречь — выходит — чума?

— Да что же прикажете? — извинялся Шафонский, растопыривая руками. — Ведь не я же ее выдумал… Один за другим умирают люди. А при постоянном сообщении между Введенскими горами и городом может перейти в самый город. Я во второй раз докладываю фельдмаршалу… В канцелярии его два раза часа по три просил, кланялся, усовещевал Господом Богом, чтобы позволили госпиталь мне оцепить, хоть на время.