Ирина Корженевская - Дубовый листок

Впереди были красные волны черепичных крыш и целый лес башен, шпицев и куполов. Ближе всех поднималась темно-серая масса Бернардинского монастыря и темно-коричневые стены Королевского замка… За ним Гноева Гура, еще дальше — готические колонны и статуя Езуса — это собор Святого Яна или «Фара»… А там купола Сакраменток на Фрете францисканские и реформатские башни…

Я все это помню! Но мне приятнее смотреть налево, туда, где со шпилей костела Святого Креста два петуха возносятся в небо. Там конец Нового Света и начало Краковского предместья. Все, все, как и было. Время! Ты косишь людей, словно траву, но их творения переживают века! Варшава моя! Торжественная, элегическая красавица! Сердце моей Отчизны! Город, где я познал счастье вдохновенной любви и великий гнев против насилия.

Площадь Сигизмунда, поворот и — здание под четырьмя каштанами. Напротив статуя мадонны. Те же шкалики, те же лампады на ее пьедестале, венки на ступенях. Все в точности так! Здесь я точно немой шел с Владиславом Скавроньским… Тридцать лет? Быть не может! Это было вчера, и я тот же самый — восторженный и наивный юноша!

— Мамуся, смотри! Дядя едет и плачет! Бедненький, у него что-нибудь, наверно, болит. — Это говорит девчушка, переходящая с матерью дорогу.

Боже, у меня совершенно мокрое лицо. Я вытаскиваю платок. Что со мной, в самом деле?! Почему ни в Боремле, ни в Берестечке так не было?.. Тридцать лет! Так быстро прошла жизнь? Я ничего не успел забыть! Тридцать лет… и я ничего заметного не сделал.

— Европейский отель — лучший в Варшаве, — говорит извозчик. — Выстроили семь лет назад…

Окна моего номера выходят на Краковское предместье. Напротив — костел Визиток, палац Потоцких, рядом Четвертиньских и — университет, а левее палац Радзивиллов и… костел Кармелитов! Значит, сзади — Саксонская площадь и сад. Но первым долгом я пойду справиться, где живет мой Эдвард…

К сожалению, сегодня узнать ничего нельзя — воскресенье. Иду по Новому Свету. Как и прежде, здесь масса Людей. Но почему-то у мужчин измятые шляпы, [106] Мужские измятые шляпы в XIX веке в Польше — знак траура. а женщины все в черном? И витрины магазинов тоже в трауре. Пряжки с белыми орлами на черном фоне, серьги в виде Терновых венцов, брошка — надломанный крест, часовые Цепочки-кандалы.

Захожу в магазин, покупаю портрет Эмилии Плятер. Спрашиваю продавца, почему Варшава в трауре?

— Несколько дней назад скончался архиепископ Фиалковский.

Ага, понятно! Но вот часовые цепочки-кандалы почему?..

Я пошел на площадь Сигизмунда, оттуда на Банковскую. Нашел новое — обелиск, поставленный в честь погибших от руки Высоцкого — Гауке, Новицкий, Трембицкий, Станислав Потоцкий…

Читая, я не заметил, что испачкал обувь, — около обелиска кто-то устроил отхожее место. И не один человек, и не только сегодня… Я вытер сапоги и ушел обратно на площадь Сигизмунда. Потоцкому и Гауке все уже безразлично… Значит, это выражается презрение к правительству? А если так, то цепочки-кандалы — не случайная фантазия ювелира!..

В Старом Мясте я поздоровался с домами «Под львем», «Под лабендзем», «Под мужинем» [107] Средневековые дома — Под львом, Под лебедем, Под негром, с соответственными украшениями. , походил по кривым улицам, посмотрел на ребятишек, возившихся в грязи, на косматых торговок, сидевших на порогах лавчонок, и нашел, что здесь все в точности, как в мои времена…

Спустился к Висле, дошел до Сольца, завернул на мост Яна Собесского, постоял на плацу у школы подпрапорщиков, а оттуда — в Лазенки. Там было безлюдно. По пути я собирал красивые листья, как делала когда-то панна Ядвига, и нашел измятый печатный листок. На нем было написано «Мандат». Я положил его в карман.

Мой друг сидел на постаменте в кругу пожелтевших каштанов и надсмехался над временем. Мне почудилось, что он прошептал: «Если тридцать лет — чепуха для деревьев, то для нашего брата — подавно!»

Время не поранило и не состарило его. Он был такой же загадочный и веселый. Когда я приблизился, он удивился… Может быть, подумал, что появился еще сатир, который решил прогуляться в Лазенках в мундире майора…

Я поднес сатиру осенний букет и посмотрел ему в глаза. Ни птичьего голоса, ни дуновенья… Сел и, как встарь, погрузился в раздумья.

Еще один любитель уединенных прогулок не торопясь подошел к сатиру. Он был в сермяге, высоких сапогах и бараньей шапке, видимо, волынский крестьянин. Потрогал листья, повернулся и заметил меня. Странный крестьянин! Сермяга его была без заплат и чиста, и лицо совсем не крестьянское. Я готов был побиться об заклад, что это образованный человек. И руки тонкие, нежные… Зачем же он так оделся? Даже сатир и тот засмеялся!