Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Ноги не слушались. Надя боялась, что ни за что не сможет встать со стула. Но вот она уже стоит у рампы перед суфлерской будкой и без всякого конспекта, чувствуя на себе пристальное внимание зала, говорит:

— Товарищи, сегодня, в День советской пропаганды и просвещения, мы собрались здесь, чтобы понять, подумать о том, что мы пережили за эти страшные месяцы, когда колчаковские банды в безумии пытались повернуть жизнь по старинке. Нужно ли говорить, сколько мук они принесли народу? Оглянитесь вокруг! Ведь в каждой трудовой семье невозвратимые утраты. Здесь убили отца-кормильца, тут сгноили в тюрьме сына, там изнасиловали сестру и мать. Сожгли амбары с хлебом, которого они не сеяли, украли ценности, которых не создавали. Они увели с собой людей. Но посмотрите! Кто это? Ушли купеческие сынки, прапорщики, поповские дочки.

Она говорила о рабочих и крестьянах. Что их ждало при Колчаке? Как и прежде — нужда, каторжный труд и ранняя смерть. «Трудно свой хлеб добывал человек».

Мысль цеплялась за мысль. Воспоминания роились. Надя подумала и о себе, и о своей судьбе. Что было бы с нею, если бы не Советская власть? А дети? Она вспомнила ту страшную ночь, когда на полу в столовой лежал Коля, а Ромашов избивал его, вспомнила безумные глаза мальчика, как у звереныша, и искаженное злобой лицо Ромашова, когда он пинал сына в живот ногами. Вспомнила и «Золотой Василек», и разговор с Маней о фатере. Нет, таких отцов любить невозможно.

Теперь все это уйдет. Советская власть карает за истязание детей. Да. «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам». Старые, привычные представления о жизни, о долге, о своей семье, о счастье, в душе Нади были поколеблены и рушились в бездну.

Но есть хорошие бездны, сказал поэт, — это бездны, в которые проваливается зло. И бездна, куда проваливались старые Надины понятия о мире, была тоже хорошая — в нее провалилось ее одиночество, слабость, ее страх. А грезы о лучшей жизни, о счастье, о Золотом Васильке не растаяли, нет, они светлым облаком подымались над этой бездной и властно манили вперед.

Она сама себе удивлялась, ибо говорила совсем не то, что прежде, в саду, думала сказать. Это было не так красиво, но мысли эти — она ясно понимала — ближе доходили до сердец, чем те возвышенные слова, которые ей приходили в голову в саду. Она и не докладывала, а просто размышляла, и сердце, переполненное настоящими чувствами, само подсказывало слова, правдивые и чистые, как вода в роднике.

Она кончила, сошла с кафедры и не слышала рукоплесканий, которые долго не прекращались в зале. Но по тому, как ласково на нее посмотрел Аркадий Андреевич, как с ней уважительно разговаривал товарищ Ершов, бывший обуховский рабочий, воевавший с Колчаком и с чехами, она поняла, что говорила правильно.

На другой день Надя подала заявление в волостной партийный комитет с просьбой записать ее в ряды сочувствующих Советской власти, а вместе с нею подали заявление в комсомол девяносто мальчиков из старших классов.

Февраль двадцатого года пришел ясный и морозный. Бездонное синело небо, и сверкали белые поля, уходя далеко к горизонту. И весь этот край чистых полей погружен был в ожидание весны, медленно нараставшей и незаметно приближавшейся издалека.

Морозный воздух был напоен хотя и отдаленным, но уже сочным ароматом солнца, влаги, блеском ясной лазури и прозрачной тишиной первых предвесенних дней.

Как-то Надя, как обычно, пришла к восьми часам утра в школу.

Странное безмолвие, столь необычное в эти часы, поселило в ее сердце тревогу. Надя открыла дверь в учительскую. Аркадий Андреевич стоял спиной и упорно смотрел в окно. Эта согбенная спина говорила, как был озабочен Аркадий Андреевич. Он даже не заметил, как вошла Надя, и вздрогнул, услышав ее приветствие.

— Что случилось? — спросила Надя, пристально вглядываясь в его глаза.

Он быстро отошел от окна, провел рукой по лицу, словно отгоняя что-то от себя, и протянул Наде руку.

— Вот какое дело, Надежда Алексеевна! — сказал он, овладев собою, уже спокойно. — Занятий сегодня не будет. Всех старших комсомольцев надо оставить. Проведем собрание. Вопрос один, серьезный: колчаковские банды спровоцировали крестьянское восстание. Конечно, использовали продразверстку. Скрывать не хочу — положение опасное. В нашем пригороде кулаки только и ждут сигнала, чтобы соединиться с бандитами. Мятежники заняли уже село в пяти верстах от нас. Пригород приказано оцепить. Выставить везде у воротец караулы, по улицам — патруль, и немедленно установить дежурство на колокольне, днем и ночью. Я не сказал самого главного. У нас нет никакого гарнизона. Защищать пригород будем мы — коммунисты и наши комсомольцы. Их ведь около ста человек. И они проходят всеобуч. Вам все понятно?